Как исправить заключенных

Тема тюрьмы, условий жизни заключенных, справедливости наказаний и смысла лишения свободы становится одной из ключевых тем общественной дискуссии. Наталья Кузнецова знает о том, что переживает человек, попавший в тюрьму, не понаслышке. Много лет она занимается помощью заключенным. В последнее время как член Общественной наблюдательной комиссии Московской области  по общественному контролю за обеспечением прав человека в местах принудительного содержания и содействия лицам, находящимся в местах принудительного содержания (ОНК МО), представитель от РОО «Милосердие». Священник Дмитрий Свердлов поговорил с Натальей Кузнецовой о том, что такое современные российские тюрьмы и колонии.

— Каковы ваши общие впечатления от мест лишения свободы?

— Тюрьма есть место окаянное. Поэтому лучше никого туда не помещать. При этом бывают такие люди, которые действиетльно представляют реальную угрозу окружающим. Но, честно говоря, за все время своей работы я повидала немалое количество людей в следственных изоляторах и в колониях, и у меня создалось впечатление, что значительная часть этих людей могла бы там не находиться. Нет необходимости изолировать их от общества.

Конечно, их не нужно идеализировать, но и демонизировать тоже не нужно.

Лишение свободы почти никого не исправило. Наоборот. Как правило, только криминализовало. Человек приучается жить по этим криминальным законам. Если он до этого их еще не знал и попал в первый раз, то он приобретает тот опыт, который мог бы не приобретать.

Смысла содержать это оргомное, по-моему, число заключенных — 740 тысяч человек в России по состоянию на 1 мая – я не вижу никакого. Кроме того, у нас есть порядка 340 тысяч сотрудников, которые охраняют и обслуживают заключенных. Сюда надо еще прибавить родственников и вообще всех связанных с этой сферой — социальных работников и прочие службы. Мне кажется, что в итоге чуть ли не треть страны связана с системой исполнения наказаний.

Заключение не идет заключенным на пользу. Собирается в одном месте огромное количество совершенно разных, чужих людей, вынужденных жить бок о бок, в довольно стесненных условиях. С одной стороны, они преступники, и нет основания устраивать им курорт. Но, с другой стороны, условия все-таки должны быть человеческими.

— А они нечеловеческие?

— На свободе разве у всех человеческие? Далеко не у всех. Так вот там — в квадрате. Следственный изолятор — это вообще учреждение, где подследственные люди  содержатся. Их туда закрыли, изолировали для того, чтобы они не сбежали, не мешали расследолванию какого-то дела. И вот они там сидят.

— При этом они невиновны, поскольку их вина не доказана?

— Пока они под следствием, пока их вина не доказана и суд не признал их виновными и не приговорил их к какому-то виду отбывания наказания, то они не осуждены. Но они уже там. Они лишены свободы, они отлучены от семьи, дети отлучены от мам, от отцов. Что же в этом хорошего?

На дворе 21-й век, тюрьмы наши пытаются ремонтировать, приспосабливать к международным нормам, но до этого всего еще далеко. Понятно, что когда ты приезжаешь с какой-то плановой проверкой, тебе показывают камеры — все так, вроде, чистенько. И вот встают тетеньки, у них там койки до сих пор двухярусные. А то и три яруса бывает, если перенаселение… Матрас, подушка, одеяло. Тумбочка. Туалет шторкой загорожен. Или не загорожен — тогда надо написать, чтобы загородили. Стол, на столе  большая миска, полная окурков. Дышать довольно сложно в такой камере, накурено. Сам язык, на котором там все говорят, и вообще сама атмосфера…

Я когда приезжаю, я смотрю в первую очередь всегда с точки зрения, что бы было, если бы сюда попала я? Или кто-то из моих близких родственников. Как выжить? Вот этого я не знаю. Я не считаю себя сильным человеком. Удержалась ли бы я там? Не могу себе ответить. Мне хочется надеяться и верить, что да, моя вера меня как-то бы поддержала. Но пока не проверишь, не узнаешь. Потому что это аттракцион не для слабонервных.

Много тяжелых историй. Одна женщина просила помочь нашу комиссию со своим ребенком. Ему 10 или 11 лет. Она осуждена, но дело подано на пересмотр, и она бьется, чтобы ей сократили срок. А ребенка пока забрали в детдом. Это, ладно, нормально. Но что самое ужасное, мальчика выставили на усыновление. Как это возможно в принципе?! Дело подано на пересмотр, она теоритически скоро может освободиться, а ребенок будет усыновлен другими родителями? Причем это не та мать, которая бросила сына, а та, которая хочет сама его воспитывать. Она писала директору детдома, просила этого не делать. И никакого ответа нет.

Как люди там живут? На маленьком пространстве развешаны какие-то вещи, что-то разложено. Табор в миниатюре. Только в таборе семья, а здесь люди, которые по стечению обстоятельств загнаны в одно помещение. Тут с родным мужем пойди уживись в одной квартире, а в таких условиях как? Я понимаю, что есть действительно преступники. Есть женщины, которые с жестокостью совершили какие-то преступления. Но большинство не совершали общественно опасных деяний.

Условия заключения совершенно однозначно негативно влияют на человека, могут ввергнуть человека в уныние, в депрессию. Или он начнет защищаться, держать себя жестко, что тоже ему не на пользу. И человеческого остается все меньше. Если ты хочешь там выжить, то тебе приходится быть жестким.

Вот, например, женская колония. Более, чем полторы тысячи тетенек, от 18 до 65 и старше даже. Ты все время на виду. Ты не можешь уйти в комнату. Ты не можешь даже в туалете уединиться. Ты бесконечно как на ладони. И вот ты варишься в таких обстоятельствах… То же и в СИЗО. Только там тебе могут еще и сказать : «Вы знаете, мы выяснили, вы невиновны. Вы можете уходить».

— Невиновны? Уходить? Но я знаком со статистикой, которая говорит, что у нас очень небольшой процент обвиняемых получает оправдательный приговор.

— Да, это правда. Но это не значит, что все осужденные действиетльно виновны. Представьте, кого-то арестовали, велось следствие, десятки человек задействованы. Считается, что они профессионалы. И вдруг суд его оправдывает. То есть выясняется, что все они работали напрасно, и человек невиновен, а главное — преступление не раскрыто? Система нечасто готова это признать.

Вот еще история, из последних ужасных случаев, в СИЗО в Егорьевске. Члены нашей комиссии ездили разбираться с этим. Погиб подследственный. Родителям сказали, что парень повесился. А на самом деле экспертиза была проведена с целым рядом нарушений. Повторная экспертиза в городской больнице выяснила, что у него побои по всему телу и следы, похожие на изнасилование. При первичной экспертизе не взяли даже анализы и не провели исследование, смерть наступила до или в результате удушения. Он якобы повесился в штрафной камере на проводе. Ну как в штрафной камере мог оказаться провод, когда даже крестик с человека снимают?

Дальше. В Саратове парня приговорили к 120 часам принудительных работ. А он не вышел на эти работы, потому что нога была сломана, в гипсе. Приехали домой, увезли в колонию, а через несколько дней позвонили родителям и сказали, что умер от сердечного приступа. И тело не хотели отдавать, мол, сами похороним. Конечно, родители не согласились, приехали. Тело – сплошной синяк, голова отрезана и пришита. Это страшно.

Для меня здесь есть огромная проблема. Я общаюсь с сотрудниками как проверяющий или просто приезжаю от «Милосердия» с какой-то гуманитарной помощью, акциями, концертами. И сотрудники исправительных учреждений — все вроде бы нормальные люди. Ну, может быть, иногда погрубее разговаривают с народом. Иногда поспокойнее…

Но что с ними происходит потом? Вот это страшное искушение, когда в твоей полной власти находится другой человек. И если нет внутренних тормозов, то крышу сносит. Потому что можно себе позволить, что угодно, можно с этим человеком делать все, что угодно. Но при этом даже не доказано, что тот человек преступник. Все эти случаи, про которые мы сейчас говорим, происходили в СИЗО.

…Я все время меряю на себя. Если бы я туда попала, как я могла бы там выжить? Как? За счет чего? Если ты слабак, то будешь там страдать. Для того, чтобы как-то там утвердиться, нужны определенные качества — и эти качества, скорее всего, не те, какие мы бы хотели видеть в заключенном, когда он вернется оттуда в общество.

— Почему в таком случае эта мера пресечения, заключение в СИЗО, так популярна в отечественной юридической практике?

— Ну, тюрьма — самая дорогая гостиница в мире. В любой стране. Содержать тюрьму — это очень накладно для государства, но очень выгодно для ведомства, это очень большие средства. И потом, эта система сложилась не вчера. Мне кажется, она не то чтобы даже советская, а она еще из НКВД. «Все — враги народа, всех закрыть». «Нет человека, нет проблемы».

Мне кажется, что можно не сажать очень многих из этих людей. Сейчас такое количество современных технологий, когда можно отслеживать перемещение человека, можно организовать ему домашний арест. Эта система воспроизводит саму себя, она абсолютно нечеловеческая. Она карательная, а не исправительная. Человека посадят в СИЗО. Он еще не осужден, но его уже карают. Ну что ж это такое?

— А когда люди призывают государство к избранию этой меры пресечения, почему это происходит?

— Они просто сами там не были. Нет личного опыта? «Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними». Евангелие еще никто не отменял.

Мне кажется, что очень изменился мир. Человеческая жизнь перестает быть ценностью вообще. Раньше, в войну, люди в плен сдавались, чтобы любой ценой сохранить жизнь. В лагерях на предательства шли, только чтобы выйти живому. Я не говорю, что это правильно, но…

Сейчас не так. Есть знакомые молодые ребята, девочонки. Ты им говоришь: «Ну что же вы? Вы пьете, делаете разные убийственные вещи с собой. Вы портитие себе жизнь. Вы можете просто рано умереть. Вы в таких местах бываете, где риск внезапной смерти возрастает в разы. Что же вы так к своей жизни относитесь?» Они говорят: «А пофиг». И вот от этого вот «а пофиг» мне страшно, потому что такого не было. Наверное, было, но не в таком масштабе, и у людей таких молодых не было. Я не помню такой период и не читала о нем, чтобы это было так.

Бывало, наверное, что человек махнул рукой на свою жизнь, но надо было до этого момента дойти. А сейчас у них в начале жизни вот такое отношение к жизни.

Это может быть связано с виртуализацией жизни. Они насмотрелись в компьютерных играх, где кровь рекой и все умирают понарошку. И вроде они понимают, что это смерть, но в то же время они понимают, что это не смерть. Может поэтому они так и относятся к своей жизни.

Но проблема еще и в том, что они так и к другой жизни относятся. Им ни своей не жалко, ни чужой. Беда просто. У нас в России вообще, конечно, всегда было так, что «бабы новых нарожают». Вот оно и оттуда тоже. Это не вчера началось. Но мы-то с вами, ребят, живем сегодня? Мы то отвечаем за себя. Если мы хотим все-таки, чтобы мы были людьми, нельзя же в средневековье, в жестокость все время сваливаться?

— Что может Церковь сегодня сделать для того, чтобы, если не радикально изменить ситуацию, хотя бы попытаться поправить?

— У нас почти во всех колониях и во многих СИЗО есть храмы. Где-то отдельно стоящие, где-то домовые. Если нет храма, то есть часовня или молительная комната. Приезжаешь, спрашиваешь: «О, у вас храм?» — «Да, у нас храм». — «А в честь кого?» Дальше тишина. Ни сотрудники, ни заключенные не знают.

В редких случаях, где действительно батюшка бывает каждую неделю, его там все знают. Знают, как зовут. Знают, когда приезжает. Но это скорее исключение. В большей части храм стоит, но закрыт. По большим церковным праздникам, конечно, почти везде служат. Во многих местах – примерно раз в месяц. Ну, не хватает священников.

— То есть храм существует номинально?

— «А батюшка бывает?» — «Бывает». — «А часто бывает?» — «Часто» — «А как батюшку зовут?» — «Ой, не помню. Сейчас помнил, но забыл». Сотрудники еще, может быть, знают, как зовут. Почему знают? Потому что они его зовут на все мероприятия. На спартакиаду, куличи освящать, иногда на крещение покропить все крещенской водичкой.

Может, мне не повезло, я не во всех колониях была. Но я ни в одном тюремном храме не видела расписания служб. Если бы, не приведи Господи, я куда-нибудь туда попала в качестве заключенной, я не представляю, как бы я могла причаститься, исповедоваться. «А когда приедет батюшка?» — «Когда сможет. Только что был, уехал».

Обязательств нет. Обязательств перед людьми в первую очередь.

Что делать? Не знаю. Можно, конечно, административными мерам священников заставить. Можно поставить в каждую колонию по священнику, чтобы он там служил 2-3 дня в неделю. Но милосердия по разнарядке не бывает. И если он сам этого служения не любит, или не расположен, или ему это не близко — ну что ты тут сделаешь? Да и где столько священников-то найти?

— Какой выход из этого может быть?

— Если бы был выход, он, наверное, был бы уже найден… Мне кажется, что нужен более широкий общественный контроль. Вот в тех же районных отделах, куда задержанных доставляют – почему не сделать прозрачную стену, чтобы родственники могли прийти и увидеть, что с человеком все в порядке? Речь не о свидании, не об общении, но просто чтобы увидеть и успокоиться.

Еще, наверное, нужна ротация членов общественных комиссий. Потому что начинает замыливаться глаз. Человек начинает привыкать, смотреть на происходящее не снаружи, а уже как бы изнутри системы. Как свой. Но это тоже нужно делать обдуманно, не менять весь состав ОНК, а вводить новых людей, чтобы те, кто уже наработал опыт, могли им поделиться с новенькими.

Кроме того, я думаю, что если будет ротация наблюдателей, то больше людей узнают, увидят, что именно происходит в этой системе. И не будет иллюзий, будет меньше равнодушия, несопричастности.

Вы меня простите, Мне кажется, что я говорю какие-то всем известные вещи и не открыла никакой Америки. Но если вдруг открыла кому-то глаза на что-то, хорошо бы, чтобы они и оставались открыты.

Читайте также:

Священник Константин Кобелев: Тюрьма – как модель общества

Протоиерей Александр Альтмарк: «Я исповедую пожизненно осужденных»

Исповедь тюремного священника

Смягчение Уголовного кодекса необходимо

Протоиерей Димитрий Смирнов: У нас в стране десятки тысяч людей сидят ни за что

Проблема: колонии не «исправляют»

Само название «исправительная колония» подразумевает, что заключенные в ней изменяются в лучшую сторону. Название появилось еще в Советском Союзе, только там колонии были «исправительно-трудовыми», и это было вполне в духе советской идеологии. Труд, как известно, мог и из обезьяны сделать человека — не говоря уже о преступнике. На деле заключенных просто использовали в качестве бесплатной рабочей силы, в том числе на знаковых стройках сталинской эпохи.

В 1997 году колонии по всей России переименовали просто в «исправительные». Что именно должно исправлять их обитателей, государство не уточнило.

В дискуссии о реальной функции тюрем и колоний в обществе — любом, не только советском — важную роль сыграл философ Мишель Фуко. Он был членом «Группы информации о тюрьмах», участники которой общались с заключенными и распространяли информацию о том, что происходит во французских тюрьмах.

Именно из деятельности группы в 1975 году родилась книга «Надзирать и наказывать», в которой Фуко поместил тюрьму в один ряд с другими государственными институтами, призванными дисциплинировать человека через его тело — и изолировать его, если он этой дисциплине сопротивляется.

Вскоре практически всему миру пришлось признать, что заключенных в тюрьмах никто не собирается исправлять.

Современные авторы также подтверждают, что лишение свободы не помогает сократить уровень преступности в обществе, а, наоборот, повышает риск рецидива. Заключенный становится частью системы, из которой сложно, а порой и невозможно найти выход.

«Популярная ФСИНология»: немного цифр

Российская система колоний и тюрем — одна из крупнейших в мире.

По данным ФСИН, на 1 сентября 2018 года в российских колониях, СИЗО и тюрьмах находились 582 889 человек, что сопоставимо с населением крупного города, например Тюмени или Владивостока.

Это число постепенно снижается, но показатели рецидива в России остаются запредельными.

На 2015 год 85 % российских заключенных были судимы два и более раза.

В 2017 году Центр стратегических разработок опубликовал доклад, согласно которому 55 % российских осужденных находятся в зоне «невозврата», то есть вряд ли вернутся к обычной жизни. Люди совершают преступления, едва освободившись из тюрьмы, по дороге домой. Но почему?

Психология тюрьмы

Чтобы понять, как тюрьма влияет на психику, надо представить себе жизнь в заключении.

В колониях и тюрьмах установлен жесткий распорядок дня — примерно одинаковый по всей России. Подъем для всех в шесть утра, отбой в десять вечера. Если у заключенных есть работа (а обычно она есть), ее нельзя пропускать. Например, женщины-заключенные, как правило, работают швеями. Шьют по 8 часов в день, но к этому обычно прибавляются добровольно-принудительные переработки, то есть еще половина смены. Иначе дневной или месячный план не выполнить. Зарплата при этом составляет не более 300 рублей в месяц.

Остальное время расписано по минутам: на завтрак, обед и ужин отводят по полчаса, чтобы привести себя в порядок утром — 10 минут. Еще по 40 минут уходит на ежедневные проверки. Даже на поход в туалет выделяют специальное время. В выходные, конечно, можно немного расслабиться, но вариантов отдыха в колонии не так много. Из развлечений обычно есть телевизор.

Постепенно заключенные полностью адаптируются к распорядку, в котором они не принадлежат сами себе.

Режим дня лишь часть этой дисциплины. Тюрьма диктует и нормы внешнего вида, начиная с униформы и заканчивая множеством мелких правил и запретов. В женских колониях, например, действуют ограничения на макияж, волосы всегда должны быть убраны под косынку. Малейшие нарушения могут повлечь за собой наказание. Тело подвергается максимальному контролю. В колониях и тюрьмах практически не работает врачебная тайна, и, если у заключенного ВИЧ или туберкулез, об этом узнают все.

Постоянный страх перед сотрудниками колонии, у которых есть реальная власть (а иногда вообще ничем не ограниченная, как показывают нам последние случаи пыток в российских ИК), и вообще вся структура повседневной жизни в колониях приводит к неизбежным изменениям в личности заключенного. Сюда добавляется давление со стороны других заключенных: среди них есть своя «система каст», а «понятия» о жизни далеки от норм на свободе. В женских тюрьмах иерархия не такая жесткая и в целом, по словам исследователей и самих заключенных, морального давления меньше. Например, нет четкого деления на «блатных», «воров» и другие касты, гомосексуальность не так сильно стигматизирована, в целом меньше насилия. Впрочем, всё это не делает женские ИК гуманными, и выживать в них непросто.

Чтобы справиться с условиями заключения, женщины в колониях образуют «семьи». Сексуальная связь между партнерками необязательна, главный элемент подобных отношений — забота.

В колонии любовь проявляется в бытовых мелочах: достать для «жены» сладости или сигареты, помочь с работой, элементарно выслушать. Но не всё так радужно. Зачастую «семьи» создаются не на почве взаимных чувств, а из необходимости, например, бедная арестантка объединяется с той, которую «греют» (то есть поддерживают) на воле. Так одни женщины попадают в полную зависимость от других.

Специфика женских колоний заключается еще и в том, что многие женщины растят там своих детей.

Это отдельный мир, о котором стали говорить совсем недавно. В детских домах, или, как их еще называют, в «домах малютки», при ИК на 2013 год содержались 772 ребенка. Детей воспитывают в группе, мамы навещают их каждый день, времени на встречи у них немного. Обычно они вместе гуляют во «дворе» — на бетонном пятачке, окруженном высокими стенами.

Малыши попадают в детские дома при колониях по двум причинам: либо у матери не получается оформить опеку на ближайших родственников, либо она родила уже в колонии. Последний вариант более вероятный. К беременным в колонии вообще особое отношение.

Женщины в ИК часто одиноки: от них отказываются родственники, их бросают мужья, на воле их никто не ждет. У многих из них беременные сокамерницы вызывают зависть.

К тому же шансы выйти по УДО у будущей мамы резко возрастают. Но рассчитывать на поблажки со стороны администрации не приходится: общий режим дня и работу никто не отменял. О полноценном регулярном медицинском обследовании и речи быть не может. Две лишние ложки творога в день и два вареных яйца да отдельная камера для беременных после 6-го месяца — вот и все «привилегии».

Впрочем, и отдельная камера может ощущаться как подарок судьбы, когда ты за решеткой. В ИК уединение — роскошь, далеко не всем и не всегда доступная. Заключенные живут в комнатах на несколько десятков человек, где кровати никак не отгорожены друг от друга. Работают тоже вместе, вместе выходят на прогулки. Особой ценностью становится место у стены или в углу: на такой кровати есть возможность отвернуться к стенке и хотя бы некоторое время никого не видеть.

Особенно тяжело выходить на свободу тем, кто сидел более пяти лет. Эти люди привыкают к статичным условиям колонии. Она становится для заключенных и тех, кто вышел на свободу, проверенным и понятным пространством, где «ужин, макароны дают». В реальном же мире всё слишком быстро меняется: законы, рынок труда, технологии, мода. За пределами колонии — неизвестность. Поэтому в ИК возвращаются снова и снова.

Ресоциализация

Как быть с системой, которая воспроизводит сама себя, большой вопрос. Один из возможных ответов — программы ресоциализации для бывших заключенных и для тех, кто только готовится выйти на волю.

Такие программы работают в странах по всему миру. Их организуют и государственные ведомства, и общественные фонды, которые с ними сотрудничают. По содержанию они бывают очень разными: могут включать психологическую помощь, профессиональное образование, занятия по повышению компьютерной и финансовой грамотности, юридическую помощь (например, в возвращении жилья), последующее сопровождение и поддержку. Для большей эффективности эти элементы стараются сочетать.

В России есть несколько фондов, которые помогают заключенным освоиться на воле. Один из них — «Протяни руку», который открыла юристка Светлана Бахмина при поддержке предпринимателя Валерия Баликоева. Светлана знает о жизни в тюрьме не понаслышке: она одна из фигурантов «дела ЮКОСа». Идея создать организацию, которая будет помогать женщинам в колониях, пришла к ней в заключении. Сейчас фонду «Протяни руку» уже четыре года, он сотрудничает с несколькими женскими колониями. Одна из его программ, «Возрождение», которую реализуют при поддержке Фонда президентских грантов, направлена именно на ресоциализацию бывших заключенных и их семей.

Конечно, возможности небольших благотворительных фондов ограничены: они могут, как «Протяни руку», собрать для освободившихся мам с детьми дорожный комплект, чтобы они спокойно доехали до дома (а он может быть в тысячах километров от места заключения). Могут помочь восстановить документы, получить профессию, оказать адресную поддержку. Однако серьезные проблемы вроде трудоустройства фонды решать не могут: это проблемы системные, они требуют изменений в законах и во всей практике сопровождения бывших заключенных.

«Дочка называет меня „мое талантище“»

Чтобы устроить свою жизнь на воле, нужно найти работу. В теории судимость не может служить причиной отказа со стороны работодателя, если это не работа в сфере образования, лечения и воспитания детей. На практике бывшим заключенным отказывают повсеместно. Защитить свои права при этом очень сложно: работодатель никогда не признает, что отказал из-за судимости. Специальных государственных программ по трудоустройству бывших заключенных в России нет, есть только квоты на прием на работу в отдельных регионах.

О том, как важно найти заработок, чтобы реабилитироваться, говорят и сами заключенные.

«Главное — профессия в руках», — делится своим опытом наша собеседница Алла (имя изменено). Алла трижды оказывалась в колонии, в основном за хранение наркотиков, в первый раз попала в тюрьму в 18 лет, сразу после родов. За десять лет она провела меньше года вне ИК: «Как выходила из тюрьмы, первым делом бежала за наркотой».

Сейчас Алла уже три года на свободе. С наркотиками удалось покончить. Изменить жизнь ей помогло несколько обстоятельств, и в числе главных она называет профессию. Еще до первого срока Алла успела выучиться на парикмахера. Специальность помогала ей и в тюрьме, и на свободе. Сейчас женщина работает в салоне красоты, «в одном из лучших салонов города», как подчеркивает она. Это позволяет ей обеспечивать себя, дочку и маму — они живут все вместе. О своей работе Алла говорит с гордостью: «Мои клиенты доверяют мне, а сама я постоянно учусь, повышаю квалификацию, развиваюсь. Родные мной гордятся, дочка часто называет меня „мое талантище“».

Аллу очень поддерживает ее мама, и это тоже помогло ей наладить свою жизнь. Мама воспитывала внучку, когда Алла была в колонии, отправляла передачи. А главное — продолжала верить, что дочь в какой-то момент сможет всё изменить. Мама согласилась на переезд из Владивостока, где они раньше жили, в небольшой город под Екатеринбургом, чтобы Алла могла сменить обстановку. «Я маме за это очень благодарна. Смена круга общения очень помогает после отсидки. В новом месте тебя никто не знает — и можно начать жизнь с нуля». Наконец, большую помощь оказал Алле уже упомянутый фонд «Протяни руку». Сейчас у нее «новая жизнь, новые интересы», о прошлом она старается не вспоминать.

«Ела кору от деревьев, чтобы с голода не умереть»

Вторая главная проблема бывших заключенных — это жилье. Многие выходят из колонии прямиком на улицу. Дом или квартира либо приходит в негодность, либо родственники законными и незаконными путями присваивают и не пускают хозяйку.

Примерно так случилось с Людмилой Михайловной — пенсионеркой из деревни Борки в Тверской области. Людмила Михайловна попала в колонию после того, как перед Новым годом срубила в неположенном месте голубую ель.

Она не знала, что совершает преступление, и арест накануне праздника стал для нее неожиданностью: «Принесла домой, поставила красавицу, повесила игрушки. А утром милиция в деревне появилась. Стучатся ко мне. Я открываю двери. Они и спрашивают, есть ли у меня елка. Я, конечно, отвечаю, что есть. Просят показать. Приношу, а на свету видно, что она голубая. Они меня взяли под руки и увели». Женщина получила три года колонии.

До ареста Людмила Михайловна делила с братом дом, который достался им от матери. Обратно ее ни брат, ни его семья не ждали: «Чашку супа обещали налить — и всё».

Женщина осталась на улице, без еды и средств к существованию, ела траву и кору с деревьев, чтобы не умереть с голода. Когда брат с женой переехали в соседнюю деревню, стала жить в их старом доме.

Денег не было, и она за небольшую плату помогала соседям — колола дрова, копала грядки, разгребала снег. На еду хватало, а вот за свет платить было уже нечем, и его вскоре отключили. Когда соседи с работой помогать перестали, начала воровать. Так Людмила Михайловна оказалась в колонии снова. «Там меня хотя бы кормили, крыша над головой была», — объясняет она.

Сейчас дом, в котором живет Людмила Михайловна, находится в плачевном состоянии: потолок провалился, отопления нет. У женщины проблемы с ногами, она передвигается на ходунках, поэтому пенсию вместо нее забирает брат. Часть денег при этом он оставляет себе. Людмила Михайловна с этим ничего сделать не может.

Через дорогу от ее дома живет сосед Николай, который помогает ей по дому и в саду. Именно он рассказал нам историю Людмилы Михайловны — а еще снял видео о ее жизни. Не так давно его увидела глава сельсовета деревни Борки и пообещала помочь с новым жильем.

Помощь особенно уязвимым

История Людмилы Михайловны показывает, что программы реабилитации должны учитывать особенности различных социальных групп. Сложно придумать такую программу, которая одинаково хорошо помогала бы людям разного гендера, уровня образования, с разным жизненным опытом.

Женщинам, которые выходят из тюрем, например, часто нужна помощь с возвращением детей, которые находятся под опекой или в приемной семье, либо с восстановлением родительских прав.

Кроме того, многие женщины-заключенные имеют опыт домашнего и сексуального насилия, вовлечения в проституцию, и им нужны психологи, чтобы с этим опытом справиться и наладить свою жизнь.

Отдельная история с колониями для несовершеннолетних. Таким заключенным необходима базовая социализация: часто получается, что до колонии они находились в дисфункциональных, социально изолированных семьях, сталкивались с насилием, с детских лет вовлечены в преступность и другой жизни не знают. Важно дать им возможность ее увидеть.

Особые программы ресоциализации разрабатывают для людей с инвалидностью, пожилых заключенных, малограмотных, для заключенных с ментальными проблемами.

Отличает всех перечисленных людей одно: они особенно уязвимы, и это делает учебу, поиск работы, жилья, заботу о себе, общение с другими людьми и в целом жизнь в социуме (не говоря уже о жизни счастливой) чрезвычайно сложным или даже невозможным делом.

А может, просто не сажать?

Ресоциализация заключенных — процесс сложный и дорогой. При этом эффективность подобных программ до сих пор не доказана.

Что доказано, так это польза от гуманизации всей системы исполнения наказаний. Речь не только о том, чтобы сделать жизнь в колониях более сносной, но и вообще об отходе от тенденции лишать свободы по любому поводу.

Российские суды завалены незначительными делами: кражи в магазинах, предъявление фальшивых удостоверений, драки в кафе. За них логичнее наказывать штрафом, исправительными обязательными работами — и не множить заключенных, тем более если человек совершил преступление впервые.

Примером страны, власти которой пошли на радикальную гуманизацию пенитенциарной системы и права, являются Нидерланды. Еще десять лет назад в европейском рейтинге стран по количеству заключенных это государство соседствовало с Россией. Сегодня их показатель один из самых низких — 59 заключенных на 100 тысяч населения (в России — 405). Изменение произошло в кратчайшие сроки: с 2005 года приоритетным видом наказания в Нидерландах стали общественные работы и штрафы. В тюрьму можно попасть за преступление против личности или насильственные действия — и уж точно не за срубленную ель.

Голландская статистика показывает: сокращение числа заключенных не приводит к росту преступности в обществе. Наоборот, ее уровень снижается.

Впрочем, и эти данные нельзя интерпретировать однозначно: снижение преступности может быть связано с плохой раскрываемостью дел или с тем, что люди стали меньше обращаться в полицию. Что будет с ситуацией в Голландии дальше, покажет время. Пока же власти страны вынуждены «импортировать» заключенных из соседних стран — Норвегии и Бельгии, чтобы просто не закрывать все тюрьмы и не лишать их сотрудников рабочих мест.

В 2019 году 38% преступлений в Беларуси совершили ранее судимые люди. При этом, многие из них были освобождены досрочно. Это значит, что пенитенциарная (уголовно-исполнительная) система не справляется с задачей исправления осужденных. 
Бывшие заключенные рассказали ИМЕНАМ о том, что не так в исправительной системе, как устроена жизнь в тюрьме и почему многие хотят туда вернуться.

Игорь, 30 лет. «Тюрьма забирает последнее»

— Меня задержали вечером 6 ноября 2012 года. Помню, подумал, что это боевик, и я попал сюда случайно. Чтобы схватить одного человека, вызвали целый автобус «Алмаза». Мне было 20.

После задержания ты попадаешь в фургон. Там в лучшем случае просто лежишь с ботинком на голове. Всё это сопровождается оскорблениями. Такое обращение обескураживает настолько, что к следователям ты попадаешь уже сломанным. Говоришь то, что тебе сказали. Подписываешь, что дали. Первые показания даются под большим давлением и не должны учитываться. Но на деле оказывается, что именно по ним тебя и судят. 

Расследование изначально ошиблось. Предполагалось, что я приобретаю в особо крупном размере. А по факту в моей машине нашли 0,2 грамма вещества. Причём следствие установило, что на момент приобретения это было разрешено. А вот на момент задержания уже нет. 

Так я получил первую часть статьи. Третью на меня повесили из-за показаний другого человека. Изначальный приговор — два года домашней химии (Ограничение свободы без направления в исправительное учреждение открытого типа. Осужденный остается дома, ходит на работу, но должен соблюдать предписанные правила. — Прим. ред.).

Поэтому после первого суда меня даже отпустили домой.

А потом вышел декрет об усилении 328. Поменялся судья. Приговор отменили. Все процедуры нужно было проходить заново. У меня были планы на жизнь, девушка, хорошая машина. Я готовился к свадьбе. Но всё обрушилось. Дали восемь лет. Имущество конфисковали. Если бы не амнистия, я бы до сих пор был в тюрьме.

Мне кажется, что связь с близкими хорошо влияет на оступившегося человека. Но в тюрьме ты наоборот лишаешься этой связи за любой проступок

Тюрьма забирает последнее. Всё сделано так, чтобы человек, как собака, радовался любой брошенной кости. Ограниченное количество звонков, свиданий, посылок. Мне кажется, что связь с близкими хорошо влияет на оступившегося человека. Но в тюрьме ты, наоборот, лишаешься этой связи за любой проступок. Да и ребят по 328 трудно назвать преступниками. Они не опасны для общества. И при этом могут уехать на 15-20 лет. Как-то абсурдно. 

Из-за жесткости наркотической статьи любая провинность влекла за собой дополнительное наказание или даже увеличение срока. Послаблений не было никаких. Я хотел сохранить отношения с близкими и не мог лишиться даже одного звонка. Для меня это было катастрофой. Поэтому за 6,5 лет у меня не было нарушений. Но за покладистость я ничего не получил. На химию не отпустили, даже когда забеременела жена. 

«Наказывают всем»

— Ограничения в тюрьме сами по себе демотивируют. Вот выходит такой послушный Игорь с очередной комиссии ни с чем. И ребята, которым осталось по 10 лет, не понимают, зачем вести себя хорошо. В таких условиях нужно решить для себя, зачем. И многие решают жить тюремными моментами. Потому что это теперь дом. Потому что у нас из-за добавления срока сидеть можно бесконечно.

Казалось бы, ограничение свободы и есть твоё наказание, но по факту наказывают всем. Распорядком, бессмысленным трудом, отсутствием связи с близкими. Всё, что направлено на исправление, тоже наказание. За весь день между работами у заключенных есть 45 минут личного времени. Можно почитать книгу или позаниматься спортом. Но на этот промежуток часто приходится просмотр лекции. Мало кто радуется такому событию. Лекции одни и те же: алкоголь, табакокурение, наркотики…  Первые месяцы терпимо, а потом всё идёт по кругу. Со временем начинаешь наизусть пересказывать цитаты героев. Здравомыслия в этом мало. 

Кажется, что ты родился в тюрьме, что воли нет, ее придумали. Чувство свободы забывается напрочь

Стоит отметить, что тюрьма не такое страшное место, как раньше. В тюрьмах больше не убивают. Тут есть все для спорта. Можно даже йогой заняться. Есть психологи и комната релаксации с рыбками. При этом за 6,5 лет я видел четыре самоубийства.  Большие несоразмерные сроки ломают психику. 

Мне повезло. У меня дружная семья, которая помогла сохранить себя. Я жил шесть лет надеждой. Меня ждали. Но даже при таких условиях со временем начинаешь сомневаться в реальности. Кажется, что ты родился в тюрьме, что воли нет, ее придумали. Чувство свободы забывается напрочь. Мозгом понимаешь, что год остался сидеть, но поверить трудно. 

«Перспектив нет»

— До освобождения я говорил себе: «Выйду и вообще расстраиваться не буду! Никогда!» Первый месяц так и было. Ходишь, как Незнайка в Солнечном городе. Всё интересно, телефоны новые. Но потом понимаешь, что суть не поменялась. Люди остались прежними. Только сложно смотреть на старых знакомых. Вот вы вместе закончили колледж, а вот у человека карьера и квартира, он многого добился. А ты забыл всё, что умел. И тебя никогда не возьмут на хорошую должность. И ты идешь на самую обычную работу. 

Представьте, каково это для тех, кто торговал и ощутил вкус лёгких денег? На выходе из тюрьмы они понимают, что перспектив нет. И начинают скучать, думать, что вообще-то на зоне жизнь не так плоха. Не так много хлопот, всегда знаешь, чем день закончится. А на воле много соблазнов. Да и старые связи могли остаться. И круг замыкается…

Когда я вышел, мне сказали обратиться в администрацию района. Обещали внушительные подъёмные. Пришлось собрать кучу бумаг, терпеть презрительные вопросы. «А зачем вам деньги? А на что?» Действительно, зачем деньги человеку с ребенком, который после тюрьмы полтора месяца не может найти работу? В итоге дали 150 рублей. 

У отсидевших в Беларуси мало шансов на достойную жизнь, если нет богатых родителей и связей.

После тюрьмы я по знакомству устроился в пиццерию. Работал за копейки и выгорел. Потом занимался благоустройством участков. И за год понял, что это дорога в никуда. А у меня семья. Мы решили что-то менять и уехали в Польшу. Уезжать было страшно: ни знакомых, ни навыков, ни языка. Но все получилось. Работа в Польше у меня тоже самая простая. Только здесь с простой работой можно накопить на отпуск и в целом хорошо жить. 

Сергей (по просьбе героя имя изменено) «То месть обдумываешь, то молишь Бога о прощении»

— Я получил два года по коррупционной статье*. В моём случае вознаграждение было, а вот юридически значимых действий не было. Все эпизоды, которые мне вменили, принимались коллегиально и на основании подробных экономических обоснований. Так что я просто ещё плюс один человек в статистику борьбы с коррупцией. 

Я думал, что выйду быстрее, но законы ужесточились. Выпускать коррупционеров досрочно запретили. Хотя в основном это порядочные люди, у которых масса заслуг в этой стране и за рубежом. Просто «правоохранителям» нужно показывать результаты. Я провёл год в тюрьме КГБ, потом на Володарке и потом ещё много где. За это время пришлось познакомиться с руководителями разного уровня и разных отраслей, осужденных по аналогичным статьям. 

В тюрьме многое делалось для галочки. Работа для галочки, исправление осужденных для галочки. Система создана, чтобы унизить человека, а не чтобы сделать его лучше. Например, в КГБ ужасные условия. Очень маленькая камера с тремя нарами, в которой должны существовать пять человек. Они по очереди переезжают с пола на нары. 

Там я познакомился с бывшим детским врачом-хирургом. Человек, который до сих пор помнит каждого тяжелобольного ребенка, вынужден лежать под нарой на щите. Коллеги его не забывали, поддерживали и писали много писем.

Меня забрали в конце рабочего дня. Четверо суток я провёл в одежде, в которой меня задержали. Родственникам сообщили только на утро. Просьбы и опасения за здоровье престарелой матери игнорировались. Думаю, так демонстрируется то, насколько ты зависим от них. А под давлением даются «нужные» показания. 

Все пропитано унижением. Но, к сожалению, чем дольше ты находишься в этих условиях, тем больше и больше привыкаешь

Возможно, для кого-то это нормально. Но для меня это дико. Дико забирать людей с улицы и не давать им минимальный гигиенический набор, робу. Дико водить в туалет два раза в день.

Все пропитано унижением. Но, к сожалению, чем дольше ты находишься в этих условиях, тем больше привыкаешь. На суде я слышал последнее слово людей, проходивших по делу. Их выпустили под залог через пару месяцев. Так вот они постоянно говорили о пережитом унижении, которое запомнится на всю жизнь. А те, кто находился в СИЗО дольше, даже не вспомнили об этом. 

«Нет цели быть хорошим»

— Сама по себе тюрьма не самое страшное место, теперь там много приличных людей. Есть, конечно, и те, кто сел ещё ребёнком. Они уже седые и матёрые, а головой остались там, в своей молодости. Они не развиваются. Даже тем, кто много читает, все равно не хватает социума. Людям приходится выдумывать свою жизнь, чтобы не сойти с ума. Они пересказывают другу небылицы и верят в них. И машины у них были, и женщины. Потому что трудно принять, что вся твоя жизнь прошла вот так, что её не было. 

Ещё хоть как-то можно понять это, если человек отнял жизнь. Но если это ребёнок, который сел за наркотики? Отряды наркоманов — это, в основном, люди из нормальных семей. Собственными силами и с помощью родителей они могут поставить окна, например. То есть тюрьму ремонтирует не государство, а семьи заключенных. О каком исправлении в таких абсурдных условиях идёт речь?

Они все мечтают, что найдут миллионера, положат ему утюг на грудь и отожмут бабок. И хоть год, хоть пару месяцев, но поживут нормально

Иногда нам показывали хорошие фильмы. Вдохновляющие, социально направленные. Здорово жить там-то и так-то, ничего не потеряно после тюрьмы, главное — трудись. Только, как правило, это не о Беларуси. А человек выйдет — у него мама старенькая, он уехать и бросить её не может. Что ему делать? То есть единственные просветы и те направлены на американскую мечту. 

Самое страшное, что люди с большими сроками выходят никому не нужными и ничего не умеющими. Они мечтают, что найдут миллионера, положат ему утюг на грудь и отожмут бабок. И хоть год, хоть пару месяцев, но поживут нормально. Нет у них цели выйти, трудиться на благо общества и быть хорошим. Чем больше времени проводишь в тюрьме, тем более злым становишься. Ты попадаешь в ограниченное пространство с чужими. Даже на свободе порой трудно найти близкого интересного человека. А в лагере ты постоянно в себе. И мысли разные, конечно. То месть обдумываешь, то молишь Бога о прощении.

Мне кажется, для убийц и насильников единственный вариант «исправления» — сельское хозяйство внутри тюрьмы, так как долгие годы зона их дом. Нужна какая-то резервация в лагере, чтобы они могли организовать свой быт. Дополнительно питаться тем, что производят. Тогда, может, что-то изменится и люди будут становиться лучше. 

«Тюрьма отражает процессы в стране»

— Тюрьма отражает многие процессы в стране. И пока всё так, как сейчас, пути для развития нет. Я до сих пор пытаюсь оздоровиться. Избавиться от внутренних преград, которые мне дала тюрьма. Раньше я был смелым, инициативным. Теперь страшно, я уже не тот. Не могу даже объяснить, что это за тормоза.

После выхода мне казалось, что на мне табличка «сидел». Не уверен, что это прошло. Когда сидишь, думаешь, что будешь по чуть-чуть наслаждаться свободой: вот птички поют, вот машины ездят. Хочется медленно и этапами заново всё прочувствовать. Я неделю не принимал алкоголь, хотел насладиться мелочами не под хмелем. Но на выходе мир просто обрушивается на тебя. И приходится жить на той скорости, которую не выбираешь. 

Тюрьма ни с социализацией, ни с работой не помогает. Всё фикция. На выходе дают перечень бюро по трудоустройству, а там уж как-нибудь сам. Меня ждали, и я начал работать на следующий же день. А многие не могут найти работу, чтобы прокормить себя и хоть как-то отблагодарить тех, кто помогал им на зоне. Потому что без помощи выдержать это невозможно.

После долгих сроков и без семьи люди не знают, что будет дальше. И есть ощущение, что они вернутся. Со мной сидел человек под следствием, который мечтал, что ему дадут срок. Хотел перезимовать в тюрьме и расстроился, когда не дали.

Специалистов мало

Психолог Наталия Бабич начала работать с осужденными в 1999 году. По ее словам, и тогда, и сегодня специалисты физически не успевают качественно работать со всеми заключенными. При этом терапия — один из главных ключей к исправлению. 

— Каждый осужденный проходит диагностику по прибытии, а потом в соответствии с планом. Любой человек может записаться на приём, но часто его приходится ждать долго. Осужденных много, а специалистов мало. Один или даже три психолога на исправительное учреждение не могут объять масштаб работ, который теоретически на них возложен. Есть ли в таких условиях место серьёзной исправительной работе?

Эффективность психологической работы во многом зависит от контингента внутри отряда. Раньше коллективы делали смешанными (в одной группе были люди с разными статьями и сроками). Это усложняло работу, потому что осуждённые обменивались криминальным опытом. Сейчас отряды формируют по статьям. Так проще отслеживать процессы в конкретном коллективе.

По словам Наталии Бабич, актуальные темы для заключённых — это конфликты внутри исправительного учреждения, выстраивание отношений. Много спрашивают о том, как разговаривать с семьёй.

В середине срока семья становится для них первичной ценностью. Но и тут есть момент. Часто это не про связь с миром вне колонии, не про близость с родными. А про возможность получать печеньки, чай, сигареты

Также к психологам обращаются из-за физического состояния на фоне стресса: расстройства сна, питания, соматические проявления.

Что нужно изменить

Наталия Бабич уверена, что пенитенциарная система нуждается в изменениях.

• «В первую очередь, необходимо усилить связь между институтами. Как только вскрываешь одну проблему, понимаешь, что ниточка тянется из другого. Например, в исправительных учреждениях не лечат от алкоголизма. Предполагается, что длительное воздержание очищает. Но это так не работает. Люди выходят и срываются. Потому что это болезнь и триггеры остались. Реабилитация — это минимум три месяца ежедневной работы с алкоголиками и шесть с наркоманами». 
• Также, по словам Бабич, необходимо повышать психологическую культуру. 

Многие преступники не меняются, потому что уверены, что никому не навредили

«К счастью, мы наконец-то стали говорить о насилии и агентах насилия. Многие преступники не меняются, потому что уверены, что никому не навредили. Психологическое насилие вообще у нас не учитывается. Домашнего тоже нет. Но важно называть вещи своими именами, чтобы нести ответственность за свои поступки. Для этого нужны осознанность и воля. Если понимаешь, что с тобой происходит, легче контролировать процессы. Поэтому популяризация психологии необходима».

• Важно расширять штат тюремных психологов.
• А также создавать центры ресоциализации. Это центры социально-психологической реабилитации осужденных и службы сопровождения. Там бывших заключенных будут готовить к жизни в обществе. Помогать с жильем, обучением, выбором профессии, оказывать психологическую помощь. 

«Столкновение со свободным миром после заключения — это сильный стресс. А значит, — это спусковой крючок для противоправного поведения. После тюрьмы на тебя наваливается очень много. А базиса, на котором можно построить законопослушный образ жизни, нет. Поэтому многим легче вернуться обратно».

«Тюрьма не виновата»

Центров ресоциализации бывших заключенных, о которых говорит Наталья Бабич, в Беларуси действительно нет. 

Вместо государства бывшим преступникам помогают частные инициативы. Например, организация «Отклик» (проект «Помощь бездомным») создала центр для бездомных, куда может прийти любой нуждающийся человек, чтобы получить необходимую одежду, первую медицинскую помощь или поесть в социальной столовой. 

Валерий Еренкевич, координатор проекта «Помощь бездомным», куратор столовой рассказывает, что многие их посетители — бывшие заключенные.

«Многие из тех, кто оказался на улице, сидели. Процентов 30-40 — люди с большими сроками. Был тут человек, который 36 лет провёл в тюрьме. Мы смогли пристроить его в дом престарелых».

Столовая для бездомных находится в Минске по адресу ул. Матусевича, 15. Раньше поесть можно было в самом помещении. Сегодня из-за карантина приходится выдавать еду через окно. 

Посетитель столовой Евгений рассказывает, как несколько раз «залетал по хулиганке». Был на Володарке и в других тюрьмах. Последний раз отсидел полтора года домашней химии. Вышел в 2006 году. 

— На Володарке, например, я в подвале сидел. Мы там карты вырезали, у нас их постоянно конфисковывали. Клопы были, клещи были. Мы их газетой травили. А еда там классная была.

У нас была комната на четыре шконаря. Однажды в неё закинули 15 человек. Дышать было нечем, приходилось спать по очереди и валетом. Мы тогда объявили голодовку. А начальство не любит забастовок. У них будут проблемы, если осужденные не накормлены. В тот раз забастовка помогла, и камеру расформировали. Но потом за такое всегда прилетало наказание.

Бывало, просто залетал ОМОН месить всех дубинками. Просто камера открывается и без перебоя начинают дубасить. Побили и ушли.**

В тюрьме работать не довелось. А в химии был труд. Кто на поля, кто куда. Я работал в садике, помогал ремонт делать. Потом сторожем на хоздвор в ночную. Кто-то работал на пилораме. У нас вообще привилегии большие были. Вот на пилораме, например, зарплата была 190 тысяч (неденоминированных — прим.ред.). А у меня 100-120 была. Это вторая по величине зарплата! 

Бомжом я стал только в 2016 году. Тюрьма не виновата, я считаю. Это раньше из квартир выписывали, если садишься. Сейчас нет. Вот когда я первый раз сел, меня выписали. Но мать прописала обратно, хотя сестра не хотела. А раньше — да, если сел, то сразу бомж.

На выходе из тюрьмы дают такой длинный талон-выписку. С ним можно неделю-две ездить бесплатно на общественном транспорте. Дают адреса бесплатных столовых и ночлежек. С работой не помогают, говорят, найди сам. 

Я по знакомству пошел учеником на фасады тогда. Стал специалистом. Проблем с работой не было. Да и сейчас всё нормально! 

Некоторые выходят и говорят, что им на воле делать нечего. Стёкла бьют специально, чтобы вернуться. А я одетый, обутый, накормленный. У многих нет телефона, а у меня есть. Не жалуюсь.

«Давайте не будем о грустном»

Еще один посетитель столовой Василий говорит, что «раньше на зоне была жизнь, а сейчас нет».

Если почесноку, то на зоне плохо. Хотя если так подумать… Там работаешь — получаешь деньги. Тут работаешь — получаешь деньги

— Меня посадили, потому что я взял кредит в девяностых, а меня кинули (что именно произошло, Василий не объясняет, — прим. ред.). А я был честный человек, водитель троллейбуса. И остался им! И отработал еще после того, как вышел. Да, с судимостью. Просто мой отец был влиятельным человеком в городе. Сейчас его нет, к сожалению. Коронавирус, — Василий целует перстень и крестится.

Если почесноку, то на зоне плохо. Лучше на воле. Хотя если так подумать… Там работаешь — получаешь деньги. Тут работаешь — получаешь деньги. И всё на горшок уходит. Только в лагере еда бесплатная. 

Я вышел в 2000-м году. И за последние три года отсидки я имел всё. И всех… Не очень хочу рассказывать. Вот я мог бы вам разгадать кроссворд (лежит перед ним на столе). Ручки только нет. 

С убийцами и насильниками я не общался. А зачем мне это? Я в душе нормальный человек, такой же, как вы. Я не блатной. Я мужик. Я работяга! 

Давайте не будем о грустном. Я сейчас живой. Я знаю, чем заняться завтра. Всё у меня нормально.

«Важно, чтобы человек сам решил, как жить»

По словам Валерия Еренкевича, у бывших заключенных три проблемы: зависимости, отсутствие документов, и отдельным блоком — работа-жильё-еда. Проект «Помощь бездомным» помогает со всем, чем может.

— Наши юристы восстанавливают людям паспорта. Все издержки оплачиваются организацией. Я расспрашиваю людей о том, чем они могут заниматься. И пристраиваю на работу. Как правило, бывшие заключённые идут работать сторожами, подсобными, грузчиками. На специальности не претендуют.

Помогать — это хорошо, но в моём деле важно различать тех, кто хочет помощи, и тех, кому и так нормально

Если человек адекватный, всё складывается хорошо. Работы сейчас хватает: частный сектор, сельское хозяйство. Мне приходит много запросов оттуда. Если ты не пьёшь и не буянишь, — трудись на здоровье. Не важно, сидел или не сидел.

Но, к сожалению, среди бывших заключённых много людей с зависимостями. Поэтому по желанию мы помогаем с реабилитационными центрами. Это на время решает вопрос с жильём. Там зависимые адаптируются, вникают в процессы труда, приобщаются к церкви. Реабцентры работают на самообеспечении. Поэтому бывшие заключённые учатся потреблять то, что производят сами.

Помогать — это хорошо, но в моём деле важно различать тех, кто хочет помощи, и тех, кому и так нормально. 

Очень многое зависит от конкретной личности. Вот был, например, у меня тут кадр. Пять или шесть ходок у него. Мы восстановили документы, договорились о работе с помощниками, о домике в деревне. Казалось бы, работай себе, развивайся! Но нет. Получил пенсию и купил пару ящиков водки. Праздник устроил для души. Я дал ему несколько дней, чтобы протрезветь и прийти в себя. Но ничего не изменилось, пришлось его выгнать. А это образованный был человек, бывший прапорщик.

Но я всё равно считаю, что безвыходных положений нет. Прямо извергом нужно быть, чтобы тебе никто не помог. Да и к извергам можно найти подход. Хотя в конечном итоге важно, чтобы человек сам решил, как дальше жить.

Как вы можете помочь

«Зеки», «сидевшие». Пятно на теле общества. «Опасные элементы», которые нужно заключить, оградить, наказать.

Мало кто задумывается о том, что за всеми этими определениями скрываются живые люди со сложными историями. Что от беды не застрахован никто. И что стать «опасным элементом» в существующей системе очень легко. 

На выходе из тюрьмы людям зачастую негде жить и нечего есть. Отсутствие документов и средств к существованию ставит их перед выбором: снова тюрьма или голодная смерть.

Ваша помощь может дать этим людям шанс на лучшую жизнь и снизить процент преступности в обществе.

«Имена» поддерживают проект организации «Отклик» «Помощь бездомным» и собирает деньги на его работу: закупку продуктов, медикаментов и расходных материалов, на оплату труда сотрудников. 

Годовой бюджет проекта — 71 716 рублей. Если мы все скинемся понемногу, то обязательно ее соберем. И тогда около 300 человек зимой и 225 человек летом будут регулярно получать горячие обеды. Не менее 40 человек смогут восстановить документы, около 15 — трудоустроиться. 50 человек получат первую медицинскую помощь, консультацию по юридическим вопросам и моральную поддержку.

Пожалуйста, поддержите проект «Помощь бездомным» любой посильной суммой или подпишитесь на регулярное ежемесячное пожертвование. Регулярность очень важна, потому что именно из таких подписок у организации складывается понимание, сколько человек она сможет накормить в следующем месяце. 

Чтобы оформить подписку, нажимайте кнопку «Помочь» на странице проекта. 

---

*(УК РБ ст. 430 «Принятие должностным лицом для себя или для близких материальных ценностей…», «…должностные лица — лица, уполномоченные в установленном порядке на совершение юридически значимых действий…»).

**Осужденные имеют право на вежливое обращение со стороны работников органа или учреждения, исполняющих наказание и иные меры уголовной ответственности. Осужденные не должны подвергаться жестокому, бесчеловечному либо унижающему их достоинство обращению. Меры принуждения к ним могут быть применены не иначе как на основании закона. (п.2, ст. 10 УИК РБ)

Колонии и другие места лишения свободы неслучайно называются исправительными учреждениями. Подразумевается, что их главная задача — не изолировать людей, а исправить и вернуть в социум. Тем не менее почти каждое второе расследованное преступление в России — это рецидив. Почему вчерашним заключенным так сложно адаптироваться к жизни на свободе — выясняли «Известия».

Благие намерения

Понимая, что возвращение бывших заключенных к законопослушной жизни выгодно всему обществу, многие страны проводят серьезную работу по их социальной адаптации. В США, например, для этого существует служба пробации. «Она оказывает социальную помощь в виде трудоустройства, материальной поддержки и предоставления жилья для профилактики рецидивной преступности», — рассказывает адвокат Дмитрий Зацаринский. В Финляндии и Великобритании к реабилитации заключенных, помимо государственных структур, подключаются общественные неправительственных организаций. «Эти организации разрабатывают конкретные социальные программы, оказывают социальную помощь, привлекают к работе необходимых специалистов на общественных началах», — объясняет адвокат.


В России подобная практика на законодательном уровне тоже существует. В 2006 году Минюст РФ утвердил инструкцию о содействии осужденным в трудовом и бытовом устройстве. Согласно документу, подготовка к освобождению лиц, отбывающих наказание в исправительном учреждении (ИУ), подразумевает индивидуальные беседы с осужденными, выяснение их жизненных планов, отношений с родственниками. Специалист в ходе диалога должен убедить человека в необходимости возвращения домой и на работу.

Актуальную информацию о ситуации в мире можно получить в рамках занятий в «Школе подготовки осужденных к освобождению». Сотрудники колонии также содействуют заключенным в поиске работы и жилья. Начинаться такая подготовка должна не позднее чем за полгода до окончания срока лишения свободы.

Без труда

Но в таком виде механизм существует лишь на бумаге. О школах социальной адаптации заключенные часто и не слышали, а с работой бывают сложности даже в самих колониях. «Это, видимо, невыгодно самим предприятиям. Хотя бы потому, что заключенные часто живут по принципу «время идет — срок идет» и отказываются работать. А руководство колонии не видит смысла их заставлять. На рабочем месте обязательно должен быть надзорный, должен вестись учет — всё это означает только лишнюю ответственность. Их задача не перевоспитать человека путем труда, а внимательно следить, чтобы никто не убежал, не пронес запреты, не употреблял алкоголь. За это спрашивают, а не за производственные успехи», — считает Антон, который провел в колонии-поселении чуть больше года и вышел на свободу по амнистии.

Судьбой тех, кто уже покинул стены «казенного дома», ФСИН занимается еще меньше. Игорь Скрипка, председатель Московской коллегии адвокатов «Скрипка, Леонов и партнеры», вспоминает случай из практики. «Однажды наблюдал, как в одной из колоний общего режима выпускали женщину после 10 лет срока. Вызвали такси, которое должно было отвезти ее в место, где она раньше жила, и сотрудницы спросили ее: «Вы помните дом, улицу, где живете?» Она ответила: «Нет, не помню, но как приеду, разберусь». О какой социализации и реабилитации может идти речь?».

Устроить свою жизнь самостоятельно для вчерашних заключенных чаще всего проблематично. Трудности возникают уже с поиском легального источника средств к существованию. Для работодателей брать человека с «темным прошлым» — ненужный риск, они опасаются сотрудничать с человеком, который до этого тесно контактировал с криминальным миром. «У гражданских лиц складывается ощущение, что, будучи за решеткой, особенно в следственном изоляторе, где смешиваются люди с разными статьями, происходит так называемая расписка под какой-нибудь криминал. У того, кто в заключении больше пяти лет, могут быть какие-то незавершенные дела. Если он их не сделает — его криминальная структура достанет или он свой социальный статус потеряет. Такой человек находит простых ребят, которые попали за решетку по несильно тяжким статьям, и за счет разговоров и других действий вынуждает их совершать преступления», — рассказывает Антон.

Чтобы оградить себя от таких граждан, работодатели прибегают и к нелегальным методам. «При устройстве сотрудники службы безопасности коммерческих организаций через «своих людей» в полиции пробивают претендента на наличие фактов уголовного преследования и всегда отказывают. Хотя такой отказ, как и сам процесс «пробивания» любого гражданина по базе — незаконны», — объясняет Дмитрий Палатов, адвокат Коллегии адвокатов города Москвы «Барщевский и Партнеры».

Но действительно ли работодатель обезопасит себя, отказав человеку с судимостью? «Иногда людям отказывают даже супермаркеты низшего ценового сегмента. Хотя мы все знаем, что там часто работают люди из ближайших стран, у которых вообще нет прошлого, потому что его никто и не запрашивает. Разрешение на трудоустройство просто покупается без всякого подтверждения, что человек не судим или хотя бы не состоит на учете в психоневрологическом диспансере», — рассказывает Сюзанна Кирильчук, руководитель реабилитационного центра для осужденных женщин «Аврора».

Нередко, получив многочисленные отказы, те, кто искренне хотел начать новую жизнь, вновь попадают за решетку. Такой случай чуть не произошел в тюремной больнице имени Гааза, где отбывал наказание Николай, бывший сотрудник органов. «У нас в местной лаборатории парень работал санитаром. Персонал был им доволен. И хотя он бывший наркоман — за всё это время ни разу не воспользовался возможностью что-то употребить, — вспоминает Николай. — Выйдя на свободу, он вернулся в родной город, пытался устроиться дворником и получить каморку в общежитии, но отказали. Пробовал устроиться на кладбище, где раньше работал, но все места были заняты. Недели две скитался по улицам, а отчаявшись, пришел просить помощи в полицию. Рассказал, что недавно освободился, не хочет возвращаться к наркотикам. Полицейский посоветовал договориться с какой-нибудь женщиной, чтобы украсть у нее сумку и прийти с повинной».

Благополучно история завершилась лишь чудом. Знакомые устроили молодого человека на лесопилку и поселили там в вагончик.
По словам Николая, такие ситуацию не редкость. Существует даже понятие «сезонные сидельцы». Это бывшие заключенные, которые не нашли себе места в обычной жизни. Проскитавшись летние месяцы, они совершают мелкие преступления, чтобы ближе к зиме снова отправиться в тюрьму. «Некоторые еще и помогают поднимать раскрываемость, берут на себя дополнительные эпизоды, получая от оперативников бонусы и поблажки во время отбывания срока», — рассказывает бывший сотрудник органов.

Эффект зоны

Помимо труда в колонии, важным моментом подготовки к новой жизни является психологическая консультация. Но и она для большинства заключенных существует лишь номинально. «Штатный психолог у нас был, но вел беседы только с теми, у кого были рекомендации: пониженный социальный статус, заболевание, проблемы с поведением. Чаще всего руководству казалось, что ты можешь сам социализироваться. С теми, кто сидел за употребление наркотических веществ, беседы и то не велись. Нет у них серьезных психологических отклонения на этой почве — и нормально. Из 100 человек психолог работал от силы с 5–10», — делится с «Известиями» Антон.

А ведь необходимость в психологической поддержке испытывают многие. «В колонии у людей формируется нечто вроде «вынужденной беспомощности». Там свой режим: есть работа — ее дали, как работать — объяснили, не умеешь — выучили. Уже даже через два года мировоззрение меняется, человек привыкает, что за него всё решают и самостоятельно ориентироваться в пространстве уже не может. Женщины к этому предрасположены еще больше. Они за пару лет теряют даже бытовые навыки», — объясняет руководитель центра «Аврора».

Другой серьезной проблемой Кирильчук называет коммуникацию. «У незамужних женщин часто возникает вопрос, как сказать при знакомстве, где она была последние пять лет, как сообщить о судимости и сообщать ли вообще? Еще есть женщины, кто и работает, и выглядит хорошо, но им кажется, что все видят и знают, что она из исправительного учреждения. Это тоже очень давит», — вспоминает опасения своих подопечных руководитель «Авроры».

Особой психологической деформации подвергаются в заключении и мужчины. «Какой бы человек ни был, он выходит с зажатой психикой. Там у него 24 часа в сутки был стресс: нормы поведения в среде заключенных, нормы поведения с администрацией, — рассказывает Николай. — Можно сказать, всегда ходишь по острию лезвия. Что-то сделал не так — либо скатился по иерархии уголовного мира, либо стал неугодным руководству. Выйдя в социум, человек сталкивается с совершенно другими правилами. Например, там за грубое слово или мат тебя пырнут заточкой. Если здесь этого деда какой-нибудь пацан на три буквы пошлет — он возьмет его ножиком чикнет и снова вернется в понятную себе среду. Неслучайно повторные сроки за особо тяжкие преступления — убийства, причинения тяжкого вреда здоровью — люди получают в первые месяцы после освобождения».

Ко всем сложностям нужно прибавить и тот факт, что мир не стоит на месте. Для того, кто только вышел свободу, — и Instagram, и МФЦ, и PayPass могут быть пустым звуком. Конечно, влиться в новую жизнь помогают близкие люди. Но в силу разных причин, они остаются далеко не у всех.

«С поддержкой родственников было бы легче, но у меня, как только я вышла, не оказалось сразу ни жилья, ни денег, ни друзей, так что было сложновато, — вспоминает Галина. — В первый раз я, честно говоря, обратилась в наркотики. Подвернулись такие знакомые, меня засосала эта яма, поэтому была тюрьма еще раз».

Выйдя на свободу второй раз, женщина пошла за поддержкой в центр «Аврора», где сразу записалась к психологу и на курсы парикмахерского искусства. Временное жилье Галина нашла в Центр социальной адаптации Е.П. Глинки. Там же получила работу и встретила будущего мужа. С такой поддержкой преодолеть трудности оказалось легче.

Но, к сожалению, таких специализированных центров адаптации заключенных в стране мало, а меры, которые принимает ФСИН, носят скорее показательный характер. Одна из причин — дефицит сотрудников, считает Николай. «Для того чтобы в обязательном порядке работать со всеми, у ФСИН просто не хватает ресурсов. В правоохранительных органах эта структура считается низовым звеном. Не взяли тебя никуда в другое место — идешь во ФСИН».

Кирильчук же полагает, что проблема кроется глубже: «В самой системе ФСИН не заложено, что они должны хоть как-то адаптировать к жизни на свободе. Вот чем психолог в исправительном учреждении отличается от психолога у нас в центре? Первый должен сделать так, чтобы не было конфликтов, чтобы соблюдался режим и порядок. У него нет цели адаптировать заключенного. Он может, конечно, перестраиваться, заниматься большим количеством проблем, но двойная нагрузка».

Такая же ситуация и с уголовно-исполнительной инспекцией. «Инспектор два раза в месяц отмечает человека — что он пришел и никуда не уехал, узнает, чем занимается, устроился на работу или нет. Отметил — до свидания», — объясняет руководитель центра адаптации.

Эффективной работа учреждений станет, по мнению экспертов, лишь после ряда серьезных изменений, как в самих колониях, так и за их пределами. «На мой взгляд необходимо издать ряд актов об обязательности получения профессионального образования осужденным и о предоставлении льгот организациям, которые принимают таких лиц на работу. Само трудоустройство тоже должно быть обязательным и официальным», — полагает адвокат Дмитрий Зацаринский.

Но просто сказать, что каждый заключенный должен трудоустроиться, вряд ли будет достаточно, считает Антон. «После выхода человек подавлен. Ты вроде и рад, но совершенно не понимаешь, что происходит и чем заниматься. Лучше, чтобы инспекции контролировали процесс регистрации на бирже труда, самого трудоустройства. Людей нужно постоянно подстегивать, заставлять себя совершенствовать. Если никаких движения с их стороны нет, то нужно устраивать на любую работу. Психологи и работа — обязательные условия социализации. Если человек не хочет выходить из тюрьмы, то он этого и не делает — идет по лестнице криминального мира. Если стремится выйти, значит, нужно найти точку преломления. Они постоянно говорят, что выйдут и найдут работу. Но в нынешних условиях с этим тяжело. Человеком никто не интересуется, и он просто скатывается к прежнему знакомому существованию».