Как я нашла в дет доме

Мама ушла, а отец с горя запил

Историк Юлия Ефремова почти 15 лет восстанавливает родословные. И свою, и чужие. Ее увлечение генеалогией началось с родителей. Они были людьми простыми: папа — сварщик, мама — продавец. Но отец в детстве много рассказывал о гражданской войне, репрессиях, которые пережила его семья, и это подталкивало девочку учиться. 

Впрочем, хорошие оценки были способом добиться внимания взрослых, которые жили с Юлей в одном доме, но были так от нее далеки. Отец все больше замыкался в себе, в конце концов почти перестал разговаривать с домашними, мама с головой окунулась в «женские романы»: девочке казалось, что, кроме книг в мягких обложках, ее не интересует ничего. 

Когда Юле исполнилось 13, мама от них ушла. Дочку с собой не позвала, да та и не собиралась, обидевшись за предательство. Осталась с отцом, запившим с горя так, что почти ослеп, потерял работу. 

Юля отмывала дом после шумных компаний, изобретала блюда из гречки и макарон, штопала заношенную блузку и… улыбалась, чтобы никто в школе не заметил ее проблем.

В детдоме убедили: «Поступай в университет»

Через два года кто-то из соседей все же обратился в опеку. Девочку забрали в приют, где ей неожиданно понравилось.

— Я почувствовала, наконец, что не одна, что кому-то нужна, — вспоминает она. — Меня сразу записали на конкурс красоты. Нарядили в красивое платье, какого у меня никогда не было. Корону надели, подарок вручили, как победительнице, фотографировали много. Просто звезда! Для меня такое внимание было в новинку. Тогда я думала, что это мои первые фотографии за 15 лет жизни, позже, правда, нашла у родственников еще две, более ранние.

Омский детский дом №10, куда она попала через полгода, оказался не хуже. Группа №5 была дружной, педагоги — внимательными. Воспитатели нашли спонсора, который два года оплачивал Юле курсы английского языка. Они же убедили поступать в университет, а не в колледж, как она планировала, чтобы скорее начать работать. 

— Чуть-чуть заботы, и из забитого ребенка я превратилась в общительного, — улыбается Юлия, вспоминая. — Мне повезло. Я даже младшую дочку в честь любимой воспитательницы, Веры Константиновны Быковой, назвала. Педагоги за нас болели душой, не отдавали кому попало, хотя уже пошла политика, что детские дома надо сокращать. Тогда часто фермеры приезжали: пытались выбрать из ребят кого покрепче. А меня женщина забрать хотела, которая все про брата рассказывала, фотографии его подсовывала. Может, жену ему искала?

Любила родителей, но этого было мало 

Университетской стипендии и сиротского пособия хватало на жизнь. Тем более что Юле много было не нужно: койка в общежитии, простая еда, неснашиваемые джинсы. Каждую неделю она, экономя на себе, таскала родителям пакеты из магазина: отец к тому времени стал инвалидом, мать слегла. Продукты они принимали, но дочь почти не замечали, как прежде. 

В 2006-м, когда Юля училась на втором курсе, мама сгорела вместе с домом. Отец умер чуть позже, в геронтологическом центре, куда она его устроила, чтобы оторвать от пьяных компаний.

— Обид, пока мама жила, было много, — глаза у Юлии сухие. — На отца обижалась как-то меньше. Потом уже поняла, что любила обоих. Просто для семьи одной любви мало: нужны еще доверие, забота.

Одной на свете жить трудно. Юлия вспомнила, что мама всегда мечтала узнать о жизни своих предков, правда, дальше желания дело у нее не шло. 

Как найти 100 родственников по всему свету

Из детских воспоминаний выплыла приговорка бабушки: «Матка Боска». Польское происхождение предков с украинской фамилией Цалко подтвердилось записями в метрических книгах Омского католического костела, которые Юля нашла в областном историческом архиве. 

Пошла дальше, проследив, как в начале XX века семья Цалко перебралась из Волынской губернии в Сибирь, как соединилась с родом Бакало, бывшими крепостными харьковской помещицы Бенкендорф. Как ни странно, найти современных Бакаловых оказалось сложнее. В Одесском районе Омской области, откуда мама перебралась в Омск, их никто не знал, сколько Юля ни ходила по домам. 

Тогда она поступила просто: взяла телефонный справочник и принялась обзванивать однофамильцев. Ей повезло: один из собеседников, подумав, сообщил, что он ее двоюродный дядя, и пригласил в гости. 

Ниточка за ниточкой Юлия распутывала хитросплетения родословной. Теперь она может рассказать о каждом из 700 предков. И не только — у нее больше сотни ныне здравствующих родственников в разных странах.

— На Кипре, как выяснилось, живет моя старшая сестра по маме, она ее оставила раньше, — рассказывает Юлия. — Много троюродных-четвероюродных в Германии, Украине, Польше. С некоторыми списываемся регулярно. И я в гости регулярно езжу, и они ко мне. На праздники рассылаю открытки тем, с кем еще не познакомились. Объясняю, кто я, координаты даю. Поначалу отзывались немногие, теперь пишут, перезванивают, так что армия родных растет. Благо, после выхода «Родословной книги Сибири», которую легко найти в интернете, меня уже не принимают за мошенницу, понимая, чем я занимаюсь.

История семьи в масштабе всей России

«Родословная книга Сибири» — это международный благотворительный проект, который затеяла Юлия. В 2014 году, благодаря спонсорам, которых убедила Ефремова, вышел в свет первый том, в 2020 году — второй. 

Книги, в которых люди рассказывают о своих предках, о том, как искали и находили все новые факты в старых документах, изданы на роскошной бумаге, в каждой — по полтысячи фотографий и документов. «Родословная» стала не только увлекательным чтением для тех, кто интересуется генеалогией, но и своеобразным клубом по интересам, объединив десятки историков из разных стран и почти 30 семей из 14 областей России, Украины и Казахстана, имеющих сибирские корни в трех поколениях.

— Авторы — люди разных профессий, — рассказывает Юлия. — Изучение родословных все больше интересует моих современников. Большинство из них молодые люди, как, например, 33-летний бухгалтер-аудитор Максим Баев, отыскавший более 600 родственников по всему миру. В наше время часто пытаются переписать историю, а «Родословная книга Сибири» — как бы закрепление истории семьи в масштабе страны, которая навсегда останется потомкам.

Ценные тома, вышедшие тиражом всего в 200 экземпляров — на большее денег не нашлось, — Юлия с соавторами передали в Исторический архив Омской области, Омскую государственную научную библиотеку имени Пушкина, в Книжную палату России, выложили в открытый доступ в интернете. Это, пожалуй, первый систематизированный труд по практической генеалогии. 

Книги по родословным, если и издаются, то обычно еще более мелкими партиями для внутреннего, семейного пользования, в библиотеки попадают редко. А ведь прошлое каждой семьи открывает военные, политические, социальные, экономические, бытовые грани былых времен всей России. Слишком часто в нашей стране случались войны и смуты, в которых горели архивы, библиотеки. 

О близких молчали — боялись клейма детей «врага народа»

Один из первых, кому Ефремова помогала составлять родословную — Антон Оссовский. Исследование они вели почти 10 лет, изучая документы библиотек России и США, музеев Омска и Байкало-Амурской магистрали, государственных и ведомственных архивов Казахстана и Литвы. С помощью «Дела Минского депутатского собрания о дворянском происхождении рода Оссовских» от 1826 года, обнаруженного в Национальном историческом архиве Беларуси, удалось докопаться до XVII века. Дело осложнялось тем, что в семье избегали разговоров о подробностях судеб предков, считая, что это может быть опасным для живых.

— Ниточки родословных в XX веке прерывались часто, — вздыхает Юлия. — Старшее поколение в России, к сожалению, научено горьким опытом, передающимся от бабушек к внукам. Мой отец, рассказывая мне семейные истории, всегда говорил, чтобы я их держала в секрете. Его деда в 1938 году арестовали вместе с 10 односельчанами за вредительство, когда в колхозе «Чернолучинский» под Омском пало несколько лошадей. Жена отправилась к нему в лагерь на речке Кандалка в Красноярском крае и 150 километров прошла пешком, только чтобы накормить мужа, передать ему вещи — забрали без всего. Через два года он умер в лагере от истощения, а она ликвидировала все его документы, в сельсовете как-то сумела страничку из журнала с записью их брака вырвать: опасалась, что на детях будет лежать клеймо отца — врага народа.

Простить деда, который не был предателем

— Каждая семья достойна иметь родословную книгу, — считает Юлия. — Потому что это бесценный клад предков. Не учебник истории, говорящий сухими фактами и не учитывающий судьбы людей. Мой девиз: «Даже у пней есть корни». Чем ближе мы к своим корням, тем больше понимаем свое жизненное предназначение. Начинаем по-новому мыслить, многое прощать и понимать, судить наших предков не голыми эмоциями, а с позиций исторически подкрепленных фактов. Переоценка событий через личную, семейную историю помогает искоренить в нашем сознании навязанное однобокое мнение.

Во второй том «Родословной» Юлия включила воспоминания пленных и наемных работников Шталага-340, концлагеря в Латвии, где содержалось почти 160 тысяч советских военнопленных, 125 тысяч из которых были расстреляны, погибли от голода, болезней, тяжкого труда и жестокого обращения. 

Для восстановления исторической справедливости воспоминания не имели особого значения — они уже были опубликованы в книге латышской писательницы Альбины Давыденко «Черное солнце», откуда их и взяла Юлия. Но они имели значение для восстановления справедливости человеческой: она узнала, что один из предков 20-летнего военнопленного сибиряка до сих пор хранит на него обиду, считая предателем. И книга действительно заставила его задуматься, изменив отношение к деду.

Однажды Юлия выяснила, что братья, всю жизнь считавшие себя родными, на самом деле единоутробные. Наверное, это могло бы закончиться распрями, но историк предложила разыскать родственников своих настоящих отцов, скрепив таким образом сразу несколько семей. 

Иногда обиды на предков переносят на Юлию, как на гонца, принесшего дурную весть. Как-то к ней обратился человек с просьбой разыскать данные деда, геройски погибшего на фронте. Изучив все военные архивы России, она пришла к выводу, что такой человек существовал, но на фронте никогда не был. Более того — не был и мужем бабушки: она придумала ему биографию, чтобы оправдать перед детьми отсутствие в их жизни отца. Внук оскорбился — он был уверен, что пошел характером в своего предка, оказавшегося отнюдь не доблестным. 

Никто не одинок

— Иногда возникает ощущение, что общаюсь с душами умерших. Как будто помогает кто-то, прокладывает дорогу, — неожиданно признается кандидат исторических наук.

В Тобольском архиве после долгих бесплодных поисков ей вдруг захотелось прочитать шепотом молитву «Отче наш», которую помнила с детских времен. Опустила глаза в ревизскую сказку и вдруг увидела нужную фамилию. Правда, нашлась она совсем в другой деревне, за сотню километров от той, что указал внук разыскиваемой женщины. И все сошлось: его смутные воспоминания о похоронах бабушки, почему-то завернутой в саван, странные иконы, увиденные в детстве. 

Бабушка, как оказалось, была из старообрядцев: саван, по традиции, сшила себе еще в 15 лет. Внук, давно уже москвич, так проникся историей ее жизни, что помог восстановить в Омске храм во имя святителя Николы Чудотворца Русской православной старообрядческой церкви.

— Мы связываем собой прошлое, настоящее, будущее, — объясняет Юлия. — Зачем хранить обиды на предков? В них — наше отражение. Как история идет по спирали, так и мы повторяем их судьбы. В моем роду, к сожалению, не только мама оставила своих детей, как я выяснила. И в моих силах прервать эту цепочку. Я благодарна предкам за то, что указали путь, и сделаю все, чтобы мои дочки не оказались в детском доме.

Детский дом №10, так изменивший Юлину судьбу, закрыли шесть лет назад, как она ни билась за него вместе с однокашниками. Чиновники раскидали воспитанников по областным учреждениям, трансформировав лозунг «Россия без сирот» в «Омск без сирот». 

Теперь Юлия регулярно ездит с подарками к детям в приют «Гармония». Рассказывает им и всем желающим, как восстановить родословную, организует бесплатные мастер-классы, ведет обучающий канал на YouTube и блог о генеалогии в Instagram.

— Каждый должен знать — он не одинок в этом мире. Надо только искать, — считает она.

Настоящий пример доброты, участия и душевной щедрости подают остальным те люди, кто взял под опеку когда-то чужих ребятишек. Некоторые из мам и пап, проживающие в Средней Матрёнке, делятся своим опытом родительства.

---

ЦИФРА
В Средней Матренке 5 семей выполняют сложную благородную миссию. В них под опекой воспитываются 7 детей.

---

ДАВНО РОДНЫЕ

На разговор с нами согласились Владимир Петрович и Лариса Васильевна Пешковы, Алла Валентиновна Зиброва и Исмаил Каримович Полвонов.

Я назвала их опекунство примером не случайно. Всегда сама задаюсь в таких случаях вопросом: как полюбить некровного ребёнка и смогла бы я так же? А люди сумели принять в свою душу до донышка детдомовских ребятишек. Хотя опекуны тут же говорят: нельзя их так называть, потому что давным-давно мальчишки и девчонки стали для них родными. Иначе и быть не может.

Да и Владимир с Ларисой, как и Алла с Исмаилом, тоже должны быть детям благодарны за то, что только с ними они познали радость материнства и отцовства и услышали самые дорогие слова: «мама» и «папа». Истории этих людей очень схожи.

ДЕВОЧКА САМА МАМУ С ПАПОЙ НАШЛА

— Мы поженились в 1998-м, — рассказывает Лариса Пешкова, приехавшая когда-то в наши края из Киргизии, — детей своих не родили. И через 10 лет решили, что надо для кого-то жить, дарить свою любовь и заботу. Вот и решили оформить опекунство.
Леночке Горбуновой на тот момент как раз было полтора годика. И она ждала своих новых родителей в Тамбовском доме ребёнка.

— Почему за пределы региона решили выехать? — спросила у родителей.

— Всегда считаю: чем дальше, тем роднее, — смеясь, ответила Лариса.

Как выбор пал именно на этого ребёнка, ведь их там много? — опять интересуюсь у них.

— Она сама к нам подползла, ещё ходить не умела. И мы больше даже никого не рассматривали. Девочка наша и только наша!

ВСЁ ДЛЯ ЛЕНОЧКИ

Удивительное дело: если посмотреть на неё, то Лена внешне похожа на маму. А вот по характеру она считает себя уравновешенной, как папа.

В Средней Матрёнке её учили ходить и разговаривать, буквально сразу же покрестили в церкви. Как и для всех детей, мама и папа — самые близкие и родные люди для Леночки. Она старается их не огорчать учёбой. Родители учат девочку самостоятельности. Елена в меру возраста помогает по хозяйству. В её подчинении сразу 4 кота. Главный любимец, Женька, при нашем разговоре тут же примчался понаблюдать: никто хозяюшку не обидит.

Ещё вместе с ними проживает 83-летняя бабушка Галина Михайловна Пешкова, какая тоже с первого дня принимает непосредственное участие в воспитании внучки.
Добрая бабуля с маленького возраста позволяла девчушке помогать ей печь пироги и сколько угодно возиться в тесте. Обычно все дети это высоко ценят и запоминают навсегда. Тут у сельской простой женщины можно поучиться методике воспитания.
— Девочку родители ни на шаг от себя не отпускают, — рассказывает о семье Пешковых глава поселения Нина Александровна Гущина, — они всегда и везде вместе. Лене выпало счастье попасть в хорошую семью, где всё для неё.

ПО ФОТО УЗНАЛИ В ВИТЮШКЕ СЫНА

— Мы с Исмаилом 17 лет прожили, — говорит Алла Валентиновна, — детей не дождались. Решили обратиться в органы опеки.

Эта семья в 2008-м году также изначально в просьбе указала, что хотят девочку. Не было девчонок. Показали фотографию пятилетнего Вити Афанасьева. Даже не разглядывая другие фотки и не выезжая на место, в реабилитационный центр «Мечта» (г. Задонск), родители тоже не стали колебаться ни минуты: наш ребёнок. Его маму лишили родительских прав.

А через год исполнилась мечта Полвоновых: биологическая мать Вити родила девочку и отказалась от неё. И Алла, разумеется, тут же поехала в роддом за дочкой Алиной.

— В полной мере с Алиной познала радость материнства, — утверждает мама девочки, — столько ночей с ней не спали. Она болела часто в младенчестве.

Сейчас Алиночка уже взрослая, учится в 5-м классе, имеет личное подсобное «хозяйство»: 2 собаки. Мама говорит, что Виктор больше по характеру похож на неё, а дочка категоричная, строгая, как отец.

Только не один сын у Аллы и Исмаила. Когда хозяин переехал в наши края, он был вдовцом. Рано умерла жена, и в Таджикистане у него остался полуторагодовалый сынок Алишер. До 10 лет его воспитывала бабушка. Потом отец забрал сына к себе.

— Они почти ровесники с Витей, — говорит их мама, — учатся вместе в Липецке на 2-м курсе в колледже дорожно-транспортного хозяйства. Алишеру исполнилось 18 лет, купили ему машину, Витя станет совершеннолетним, и ему приобретём автомобиль.

— Я тоже хочу машину, — признаётся красавица Алина. — И тебе купим, — смеётся ей в ответ Алла.

— У них всё получится, — говорит Н.А. Гущина. — Это тоже семья тружеников, держат огромное хозяйство, на подворье — несколько голов КРС. У хозяина золотые руки, всё сам делает.

ОТ ЛЮДЕЙ НА ДЕРЕВНЕ НЕ СПРЯТАТЬСЯ

— Дети знают, что они вам не кровные? — задала я вопрос одной и другой семье. — Как на это реагируют?

— В 6 лет Лене «раскрыли тайну» в детском садике, — говорит Лариса. — Мы и не собирались скрывать, просто думали чуть повзрослеет… А она на нас тогда сильно обиделась, почему сразу сами не сказали. Главное, что мы очень любим дочку.

— Да, и наши, конечно, хорошо знают, что не мы биологические родители, — продолжает Алла. Никаких переживаний по этому поводу не возникало. Мы всю душу готовы ради них отдать, как, наверно, и все мамы и папы для своих деток.

— А что вы можете пожелать тем, кто решил оформить опекунство? — вновь задаю собеседникам вопрос.

— Не раздумывать, идти до конца, раз решились на такой шаг, — советует А.В. Зиброва.

— Не бояться пересудов, — просто настоятельно рекомендует Владимир Петрович Пешков, — ведь живём в деревне, все друг друга знаем. Соседи поговорили — и забыли. А вы подарите любовь детям, какие станут считать вас самыми родными и дорогими.

— Благодаря таким людям, как Лариса с Владимиром и Алла с Исмаилом, дети, по разным причинам оставшиеся без попечения родителей, получают самое главное в жизни: семью, любовь, заботу и тепло, — подводит итог нашему разговору глава поселения.

Марина ПЧЕЛЬНИКОВА.
Фото автора и из архива семей Пешковых и Полвоновых.

 Продолжение. Начало читайте здесь:

• Часть 1. Сбор документов

Я представляла себе выбор ребенка так: есть базы детей-сирот, где публикуются их фотографии, характеристики, видео с их участием, ты все это смотришь, выбираешь того, кто тебе больше всех симпатичен. Потом звонишь по телефону, который дан на страничке, там все про ребенка рассказывают, и если тебя ничего не пугает, ты приезжаешь в нужную опеку со своими документами, получаешь направление на знакомство с ребенком— и вот: он тебе симпатичен, ты ему тоже симпатична, и вы вместе уходите в светлую даль. Ну, отчасти — в том, что касается самого алгоритма, — примерно так и есть. Но выяснилось, что все эти фото, видео, характеристики не дают никакой объективной информации. Ребенок может оказаться совсем не похож на свое фото и описание. В его деле могут быть перепутаны любые данные: от цвета глаз до наличия братьев и сестер. Велика вероятность, что в опеке про ребенка ничего толком и не знают: ну есть у них какие-то документы, акты обследования квартир, свидетельства о рождении, медицинские заключения, постановления суда, и что? Много ли вы сами могли бы рассказать о человеке, имея на руках такие документы?

Детдома рассказывают про детей неохотно и не слишком честно, у них на то есть свои соображения. Дирекция обычно абсолютно не заинтересована в том, чтобы отдать ребенка: в сиротских учреждениях подушевое финансирование, и если детей мало — денег тоже мало, а то и вовсе могут закрыть. Поэтому ждать какого-то внятного взаимодействия от них не приходится. С воспитателями не так просто связаться. При этом они, со своей стороны, могут придерживать удобных, приветливых детей, а детишек с более сложным характером стараться побыстрее устроить: так агрессивный становится в их описании сильной личностью, неуправляемый — активным и любознательным, упрямый — волевым и усидчивым. Накладывается и множество субъективных факторов: некоторые работники сиротских учреждений из тех, что я встречала, были откровенно странными, они генерировали невероятные фантазии про детей, их личности и истории.

Выходит, тому, что говорится о детях, просто невозможно верить. Вдобавок то, как ребенок проявляет себя в детдоме, не слишком его характеризует. Дети в сиротских учреждениях прежде всего дико напуганы и заняты выживанием: представьте, что вы на полном ходу выпали из поезда или бежите от маньяка с ножом — насколько вы в этом состоянии сами на себя похожи? И это при том, что вы-то взрослый, у вас есть умение себя вести, навык преодолевать стрессы, с вами рефлексия, культура, опыт, а ребенок — ну он же просто как зверек. И если в детдоме он выбирает ластиться к взрослым, чтоб не пропасть, это вовсе не значит, что по природе своей он такой уж добродушный и ласковый: когда страх проходит, человек меняется.

Часто обсуждается, что в сиротских учреждениях ставят неправильные диагнозы. Ну да, это так, и механизм тут очень понятен: со своим ребенком, если у него есть какая-то проблема, вы сходите к одному специалисту, к другому, к третьему, и со всеми вы будете разговаривать. Вы найдете информацию об этой проблеме в сети, у вас будет свое мнение. А если за ребенка никто толком не отвечает, в его медкарту попадают все подряд соображения и подозрения, с которыми некому поспорить. При этом каких-то реальных проблем могут вовсе не заметить, списав их на естественную для ребенка-сироты задержку развития. Так что и в том, что касается здоровья ребенка, заочно нет никакой ясности.  

Ролики, которые снимают волонтеры или журналисты, бывают просто чудесными, проникновенными и трогательными. Но это же реклама, пусть и социальная. Возможно, производители товаров и услуг несут за свои слова даже большую ответственность, чем сентиментально настроенные граждане, которых несет на волне светлых чувств и желания помочь сиротке. И вот уже перед нами не просто несчастные перепуганные малолетки, а любители математики, юные изобретатели, увлеченные кулинары, талантливые артисты. Выясняется, что малютки мечтают стать врачами и учителями, летчиками и пожарными, архитекторами и археологами. Пускайте слезу себе на здоровье, но если ребенок из ролика вам действительно понравился и вы подумываете, не познакомиться ли с ним, выкиньте всё услышанное в мусорный бак.

Моя двенадцатилетняя приемная девочка рассказывала о съемках подобной программы так: «Ну, они мне говорят: “Ты что любишь?” Я отвечаю: “Ну, там… пожрать, поспать… подраться люблю”. А они мне: “А еще что?” Я отвечаю: “Ну… в компьютерные игры поиграть”. А они мне: “А в семью-то ты хочешь?” Я отвечаю: “Да не слишком, мне и тут хорошо”. А они мне: “Не, ну так дело вообще не пойдет! Что же с тобой делать?” Говорят: “Может, ты на какие-то кружки ходишь?” Я отвечаю: “Конечно, мы тут все ходим на кружки, чем же еще заниматься после школы”. — “На какие?” — “Ну, там… из бисера плетем, на шелке рисуем, из бересты вырезаем”. — “И что, получается у тебя?” — “Да конечно, нам же говорят, как что делать, мы по инструкции”. — “Вот! — говорят. — Нет сомнений, ты талантливая художница! Об этом и расскажешь!” А я им: “Как же я буду рассказывать? Я не умею”. А они говорят: “Ну мы тебя будем спрашивать, а ты отвечай, а потом мы наши вопросы вырежем, и получится отличный рассказ!”» Рассказ, подтверждаю как зритель, получился и в самом деле отличный! И никаких тебе пожрать, поспать и подраться.

На занятиях в Школе приемных родителей будущих опекунов постоянно прессуют фразой «Важно подобрать не ребенка семье, а подходящую семью для конкретного ребенка». Типа: это не вы выбираете себе ребенка, это мы выбираем детишкам родителей. Но эта фраза лишена всякого смысла, потому что никаких мы не существует и подобным подбором никто не занимается. Возможно, в некоторых детдомах и водятся психологи, размышляющие о том, какая семья подошла бы тому или иному воспитаннику. Но я таких не видела, во-первых, и с трудом верю в эффективность подобного подбора, во-вторых. Ситуации, когда перед ребенком и персоналом детдома ставят в линейку десять мам, а они совместными усилиями выбирают самую подходящую, невозможны даже в теории. Направление на посещение ребенка выдается любому желающему с заключением о возможности быть опекуном — пока ребенка посещает один кандидат, с ним не может познакомиться другой. И только от кандидата зависит, заберет он ребенка или нет. Дети старше десяти лет тоже должны написать свое согласие, и это отдельная история, но она связана не с пылкими детскими симпатиями и антипатиями, а с политикой конкретного детдома и количеством трэша у ребенка в голове. Например, в детдоме, где жила моя девочка, был силен миф, будто приемные родители на самом деле ищут рабов, которые будут целыми днями драить их дом. А основным достоинством будущих родителей считалось их материальное благосостояние: если уж быть рабом, то хотя бы у богачей.

Вот вы пришли знакомиться с ребенком — абсолютно все дают вам понять, что решить, хотите ли вы его забрать, надо как можно раньше, потому что, если вы будете приходить к ребенку без явного «да», это нанесет ему ужасную травму. Вы и сами так чувствуете: ходить к ребенку без явного «да» — свинство. Никаких особенных условий и сценариев для ваших свиданий у детдома нет, часто не находится даже отдельной комнаты, где вы можете пообщаться, — всё происходит вздорно, спонтанно, бестолково, и даже стены оказывают на вас психологическое давление; по сути, вы говорите свое «да» еще до встречи и берете кота в мешке. Исключение — это те случаи, когда вам удается познакомиться с ребенком как-то случайно, например, в детском доме работают ваши знакомые, они ведут детишек в музей, и вы встречаетесь там и тусуетесь вместе, не стараясь друг другу понравиться. Но обычно у вас нет возможности пообщаться с ребенком до того, как вы специально приходите с ним познакомиться. А это уже искаженная реальность, когда все так нервничают, что уже не способны трезво видеть друг друга. И даже если мозг посылает вам сигнал: нет, что-то не то, — ребенок уже настроился, и перед ним стыдно, опека уже настроилась, и перед ней неловко, а детдом, наоборот, строит козни, которым надо противостоять, и общее напряжение глушит сигналы мозга напрочь. Есть люди с крепкой нервной системой: им удается походить по многим сиротским учреждениям, они посещают дни открытых дверей в разных детдомах, знакомятся со множеством детей, советуются с независимыми врачами и психологами, пишут отказы, идут знакомиться снова. Но мой опыт скромен: я познакомилась всего с двумя детишками — и оба в итоге при мне.

Изначально я хотела взять маленькую девочку. Я думала: вот у меня своя малышка, и если взять еще одну девочку, лет четырех-пяти, то они смогут вместе играть. Но когда я стала смотреть базы и видеоролики, то заметила, что мальчиков там гораздо больше и симпатичные мальчики встречаются гораздо чаще, чем симпатичные девочки. Уже потом я узнала, что девочек чаще и охотнее забирают, таков общий тренд. Среднестатистический приемный родитель ищет здоровую маленькую девочку без братьев и сестер. Ну а в базах больше всего подростков; если здоровые маленькие девочки туда и попадают, то надолго не задерживаются. И я стала думать: возьму-ка я лучше мальчика, все ж девочек у меня уже двое, а мальчик всего один. Я выбрала по видеобазе нескольких мальчиков, но ни про одного не звонила — у меня не было на руках заключения, и я все переживала, вдруг его вообще не дадут.

Пока я собирала документы, почти всех мальчиков, которые мне нравились, забрали. Постоянный просмотр роликов стал нашим с дочкой общим ритуалом. В самарском доме ребенка был светленький улыбчивый мальчик, который нравился нам обеим, и как раз его почему-то никто не брал. И мы решили, что его и возьмем, как только мне дадут заключение. Я мечтала о том мальчике, представляла себе, как он впишется в нашу семью, собирала справки — в общем, все шло своим чередом. Тогда я еще не знала, что если малыша долго не забирают, то объяснение этому только одно: у ребенка ну совсем серьезный диагноз.    

В какой-то момент моя новая подруга, обретенная в Школе приемных родителей, прислала мне ссылку на программу, рассказывающую о детях-сиротах: каждый выпуск программы был посвящен одному ребенку, причем в основном снимали детишек постарше. Подруге понравилась там одиннадцатилетняя девочка. Мне эта девочка не слишком понравилась, но я стала смотреть другие ролики, листать страницы сайта программы. И увидела девочку, ту самую «талантливую художницу», которая понравилась уже мне. Программа о ней была снята уже больше года назад, но девочку так никто и не забрал; ей тоже было одиннадцать. Я позвала дочку, мы посмотрели программу вместе; дочке та девочка понравилась даже сильнее, чем мне. Именно дочка стала уговаривать меня позвонить и просто разузнать про ту девочку. Мне-то было понятно, что никаких «просто» в этих делах не бывает, я сомневалась и медлила. Но во мне началось уже какое-то движение к той девочке — я думала: а если бы со мной что-то случилось, и моя дочка попала в детдом, и о ней даже сняли бы программу, а ее бы так никто и не взял…

Теперь я знаю, что с моей дочкой такое случилось бы едва ли. Даже если бы я умерла и никто из друзей и родственников не взял бы ее к себе (что маловероятно, люди-то добрые), ее быстро забрали бы в приемную семью. Потому что дети обычных родителей попадают в систему крайне редко и очень ценятся. А обычный обитатель детдома — это ребенок, родители которого пьют, колются и ведут не слишком здоровый образ жизни. На ребенка им, скорее всего, было начхать, пока они с ним жили, ребенком особо не занимались, его наверняка били, он голодал и ходил в чем придется; иногда эти родители в психушке, чаще в тюрьме. И в этом смысле общепринятые представления о детдомовских малютках близки к реальности, а мои были гораздо романтичнее. Они были настолько романтичны, что я думала, думала про ту девочку — и в итоге позвонила по телефону со странички той программы.

В программе о моей девочке совсем забыли — выпуск-то был старый. Но они порылись в своих документах, снабдили меня контактами опеки. В опеке тоже не могли вспомнить, что это за девочка такая. Но дама была очень вежливой, она сказала: «Вы мне перезвоните минут через пятнадцать, я сейчас переберу все личные дела, может, и найду». И нашла. Когда я перезвонила, дама говорила со мной уже не просто вежливо, а сладко. «Да, конечно, — пропела она, — чудесная девочка, круглая сирота, мама умерла, никто ее не навещает… нет, кажется, навещает какой-то бывший сосед… но больше у нее никого нет. Вот уже два с лишним года в нашем детдоме, и никого, знаете…  ни одного кандидата, ни одного просмотра…» — «Ведь была программа, — сказала я. — Телевизионная. Я ее посмотрела. Неужели никто не звонил?» — «Ну, может, я чего-то не помню, — сказала дама, — может, были какие-то звонки. Но до нас так никто и не дошел. У девочки же инвалидность. Когда люди слышат про инвалидность, они, знаете, просто кладут трубку».  

Конечно, в той телепрограмме не было и намека на проблемы со здоровьем, и я тоже чуть было не положила трубку. Я совсем не собиралась  брать одиннадцатилетнего ребенка с инвалидностью. Здоровый малыш — да. Подросток с инвалидностью — ну я банально не справлюсь, ни с подростком, ни с инвалидностью. И собственные подростки — это ужас, чего уж говорить о приемных. Но я не могла выкинуть ее из головы. Я не была с ней знакома, я никогда ее не видела, а чувствовала себя так, будто сама сдала ее в детдом. Когда я звонила в опеку, я надеялась, мне скажут, что у девочки есть дядя, бабушка, троюродная сестра и они ее навещают, пяток бойких волонтеров занимается ее культурным развитием, а симпатичная семейная пара часто берет ее в гости и подумывает взять насовсем. Но когда выяснилось, что у девочки никого нет и никто о ней не подумывает, я почувствовала себя ужасно виноватой.

Я немного пожила с этим чувством, потом еще раз позвонила в опеку, за дополнительными подробностями, и в детдом, за дополнительными подробностями. В итоге я забрала девочку сразу после того, как получила заключение о возможности быть опекуном. Потом, конечно же, выяснилось, что предоставленная мне информация была не слишком правдивой. Например, в детдоме сказали, что девочка почти отличница, не упомянув при этом, что учится она в коррекционной школе. Сказали, что она мечтает о семье и необыкновенно воодушевилась, узнав о том, что ею кто-то интересуется, хотя ничего такого не было и в помине, девочке нравилось в детдоме, а идея жизни в новой семье ее только напрягала. И прочее в том же духе. Но в чем-то детдом напугал меня зря: говорили, что у девочки сложный характер, она холодная и властная и с ней будет тяжело. Я боялась, что не справлюсь с этим монстром. Но отказаться уже никак не могла.  

Я представляла, будто беру талантливую художницу, почти отличницу, со сложным характером, холодную и властную; с инвалидностью, но на самообслуживании. Дома девочка оттаяла и стала ласковой; особых сложностей в ее характере я не вижу — ну да, она не ангел и по-прежнему больше всего любит поспать, пожрать и подраться, но при этом наша девочка вполне адекватна и по мере сил соблюдает здешние правила. Самообслуживание по части инвалидности — нет, это только в перспективах. Особых творческих начал у нее тоже не наблюдается, она не умеет придумывать, но при наличии четких инструкций неплохо справляется даже с заумными конструкторами. Что до школьной успеваемости — это просто мрак; к провалам в знаниях добавляется еще и ненависть к самому процессу обучения. Зато отношения у нас практически безоблачные, и к новой семье девочка очень привязалась.  

В общем, я взяла кота в мешке — и ладно, котик оказался вполне симпатичным. От идеи маленького мальчика я тоже не отказалась — и нашла его где-то через полгода после девочки, уже будучи опытной, не через базу фотографий и роликов, а через сообщество приемных родителей и рекомендацию людей, лично знакомых с ребенком. Как ни крути, а это лучший путь. Сложность в том, что общаться с теми, кто знаком с конкретными детьми из системы, начинаешь уже после того, как берешь ребенка, а изначально-то таких связей нет. Правда, существуют и форумы усыновителей, и открытые группы в том же фейсбуке, где люди готовы поделиться информацией о детдомовских детях, которых видели лично. Но лично я узнала о них уже после того, как взяла свою девочку.

Отдельная история — новорожденные малыши. В роддомах детей оставляют самые разные мамы, в том числе и довольно благополучные. И за новорожденными малышами всегда стоит очередь. Очередь — это когда вы приезжаете в опеку при роддоме, пишете заявление, что хотите малыша, оставляете свои координаты. Можно объехать хоть полсотни таких опек. Малыш появляется — и если ваша очередь подошла, вам звонят. И для опеки, и для малыша, и для вас это самый простой способ найти друг друга. Можно оставить свои данные в приютах, опеках при домах ребенка или детдомах, и вам позвонят, если поступит информация о соответствующем вашим пожеланиям ребенке постарше, которого нужно устроить. Опеки очень любят, когда у них есть потенциальные кандидаты, готовые взять ребенка, — конечно, отправлять ребенка в семью гораздо приятнее, чем в сиротское учреждение. Но очереди стоят все же только на новорожденных.

Что до того самарского мальчика, который пленил нас с дочкой по ролику, — да, я про него позвонила. Выслушала список диагнозов, расплакалась. И решила, что двух детей с инвалидностью все же не потяну. Если я буду постоянно торчать с малышом в больницах, что станет с остальными моими детьми? К счастью, мальчика потом все же забрали, и чувство вины меня больше не гложет. А в базы я стараюсь не заглядывать — по крайней мере, пока я не готова брать еще детей, а ведь непременно кто-нибудь царапнет.

Продолжение следует

Лев, 20 лет, приемный ребенок: «Воспитывали нас “экзотично”»

Отца у меня не было с рождения. Мама была недееспособна, ей просто не дали меня, забрали в дом ребенка, потом – в детский дом. Понимание слова «мама» во мне не сформировалось, и когда она умерла, я не почувствовал утраты.

Я плохо помню свое детство. Но отдельные фрагменты врезались в память.

Воспитывали нас «экзотично». За провинности малышей зимой выводили в трусах на улицу и пихали в снег.

А летом таким наказанием была крапива. Еще помню, как запихивали мою голову в стиральную машину, и это было очень страшно.

Если ребенок писался по ночам, его наказывали. Не давали пить вечером и всю ночь, клали на голую клеёнку (а на нее – крапиву). Или просто лупили, если проснулся мокрый.

Помню, как бегал по коридору и уронил цветок. Зная, что примерно меня за это ждет, я разрыдался и испачкал штаны. Воспиталка в ярости потащила меня в ванную, по дороге отвешивая подзатыльники, и там продолжала меня отмывать, обзывать и бить одновременно.

После 5 лет меня отправили в другой детский дом. Там процветала дедовщина.

С провинившимися разбирались старшаки – им нас приводили специально на «воспитательную беседу», и нас били так, чтобы следов не оставалось.

В ход шла и карательная психиатрия: всех, кто плохо себя вел, клали в психушку на месяц, иногда – на два. Списки озвучивали на общей школьной линейке, перед всеми, видимо, чтоб другим неповадно было.

Некоторые ребята говорят, что в детском доме – свобода. Нет, мы были несвободны. Из интерната – до метро, от метро – в музей, все остальное время ты за забором.

О свободе я как раз мечтал. Очень ждал 18-летия. Мечтал, что стану ветеринаром, потому что любил животных.

Что такое семья, я представлял из фильмов и книг, считал, что там все просто.

В 15 лет я попал в семью. Мои представления частично оправдались, но не все. Например, я понял, что родители – это не друганы, с ними надо соблюдать субординацию. А еще – что надо учиться.

Благодаря семье я изменил свои мечты о будущем. Я понял, например, суть работы ветеринаром, увлекся физикой, сначала готовился в Бауманку, а в 11 классе заинтересовался финансами. Сейчас я учусь на первом курсе Финансового университета при Правительстве РФ.

Я долго не мог выстроить взаимоотношения с домашними детьми: не умел знакомиться, заводить разговор и сильно мучился по этому поводу. Все изменилось в студенчестве, только там получилось открытое общение.

Александра, 15 лет, живет в детском доме: «Детей возвращают, таких историй много»

Моя мама выросла в детдоме, все ее близкие погибли. Отец бросил ее беременной, у нас не было постоянного места жительства, и нас забрали – меня и моего брата. Так я в 4 года попала в детский дом.

Я еще не понимала, что происходит. Через 2 года меня забрали в приемную семью, где я прожила 6 лет. У них был свой кровный сын, но уже взрослый, а они хотели девочку.

Я хорошо училась, мама помогала, делала со мной уроки. Они много со мной разговаривали, хотели вырастить из меня человека. Надеюсь, у них это получилось.

В подростковом возрасте начались проблемы, я капризничала, стала их обманывать, хотя мама принципиально не выносила вранья. Я врала, потому что боялась наказания. У нас часто были конфликты, которые заканчивались слезами, – моими или ее. И однажды мама сказала: хватит.

Они сделали все тайно, даже не поговорили со мной. Сначала отдали меня в летний лагерь, оттуда – в реабилитационный центр, потом – в другой, а уже там психолог очень мягко сообщила, что от меня отказались.

Для меня это все равно было ударом, я заплакала. Во мне было опустошение, обида. Сейчас я понимаю: у нас не получилось наладить взаимоотношения. Детей возвращают, таких историй много…

У меня не было телефона, я не могла с ними связаться. Позже ко мне приехал папа – в гости. Но мне не хватило духу обсуждать с ним эту ситуацию.

Он и сейчас иногда приезжает. Папа хотел бы меня забрать, но приемная семья не может взять ребенка дважды – считается, что они не справились.

В детском доме не хватало свободы, которая была в семье. Не хватало родительской ласки, семейной атмосферы.

Когда я попала сюда во второй раз, у меня был шок, моя успеваемость упала, мне ничего не хотелось, было на все плевать.

Сейчас я перевелась по собственному желанию в другой детский дом. Здесь воспитатели ищут для детей репетиторов, волонтеров, разные фонды для помощи, организуют конкурсы, поездки.

В 2016 году моя кровная мама нашла меня в соцсетях. Сначала я не хотела общаться с ней, но потом мы встретились. Мне говорили, что она ведет асоциальный образ жизни, выпивает, но это оказалось не так. Она много работает, забрала брата из приемной семьи, он сейчас живет с ней. Она хотела забрать и меня, но я отказалась. Решила, что спокойнее остаться в детском доме, а после выпуска пойти своей дорогой.

Сейчас я занимаюсь в программе «Шанс» фонда «Арифметика добра», у меня есть наставник из фонда «Солнечный город», с ним мне надежно, он меня поддерживает. Я подтянула успеваемость, хочу поступать на факультет рекламы и связей с общественностью в ВШЭ.

Пойду ли я снова в приемную семью? Это сложный вопрос, сейчас у меня нет никакого доверия к людям. Я знаю, что мама у меня есть, мне этого достаточно.

Евгений, 30 лет, выпускник детдома: «Все, что можно, у меня уже отобрали»

В детский дом я попал года в два. Мама пила. На свободе осталась только моя старшая сестра – ей было уже 16. А нас, братьев, распределили по разным детдомам.

Мне как раз удалили один глаз, была онкология. В детском доме меня стали звать Циклопом, но потом я проявил свой задиристый характер, и получил прозвище Джек-Воробей, а потом просто – Воробей.

В детских домах процветала дедовщина. Каждый сам за себя, есть характер – выстоишь. «Хороших» не любили, я учился хорошо – меня били.

Мне надоело терпеть, я стал отвечать – за это меня отправили в психушку.

Отправление в больницу было издевательством – будили по ночам, задавали сонному вопросы, как будто пытали. Подсаживали детей на уколы и таблетки. Но потом мы даже радовались поездке в больницу – хоть отдохнешь от детского дома и от наказаний и битья.

Наказания были самые разные. У меня в 7 лет нашли пачку сигарет, я подрался с девчонкой из старшаков, которая сдала меня, – за это меня посадили на ночь в овощехранилище. Там крысы по картошке бегали. Я не мог спать, боялся, что они меня загрызут, так и ходил туда-сюда всю ночь, чтобы не уснуть.

Когда мне было лет 7, ко мне приехали знакомиться приемные родители. Но я отказался идти в семью.

Сначала старшаки надавали по шее: почему это я иду в семью. Жили же в детдоме по понятиям, в семью якобы забирали «лохов, которые постоянно ныли». Рассказать, что в семью не пускают старшаки, тоже нельзя – это было бы стукачество.

Воспиталки тоже говорили: «Ну вот, мы так хорошо к нему относились, а он нас бросает». Теперь я думаю, может, если бы ушел тогда, жизнь была бы лучше.

Я хотел стать каменщиком, но детский дом отправил меня учиться на овощевода. Выбирать нам не позволяли.

О смерти мамы я узнал в 14 лет, причем случайно – залез в кабинет почитать свое личное дело.

Меня это шокировало, так всю ночь и просидел над бумажкой о ее смерти. Я ведь мечтал выйти из детского дома и разобраться с ней: за что она так с нами поступила? А теперь и отомстить было некому.

Родителей я так и не простил. Простить можно того, кто сам этого хочет. Но раз мать при жизни этого не хотела, значит, ей не надо.

Жилья при выходе из детдома мне не дали – я даже не знал, что мне это положено. Сейчас идет судебный процесс.

Как только я вышел из интерната, с меня сняли инвалидность по зрению. Теперь мне отказывают в группе инвалидности, я несколько раз пытался встать на учет. Работаю грузчиком в ночные смены.

Если я ослепну, жить не хочу. В одиночку с проблемами не справиться. Человек одинок после детского дома, и это трудно.

Мне терять уже нечего. Может, поэтому мне так легко и живется. Все, что можно, у меня уже отобрали.

Уважаемые читатели, поделитесь своими мыслями по поводу обращения с детьми в детском доме.

«Детей нельзя бросать в беде одних» — это аксиома. Но в жизни, к сожалению, бывает по-разному. Накануне Всемирного дня сирот мы встретились и поговорили с семейной парой бывших детдомовцев и их второй мамой, директором Азовского детского дома, тоже брошенной в детстве. Это тяжелые и страшные истории; страшные в своей будничности, ведь все это происходило с детьми рядом с нами. Но это истории со счастливым концом.

Вера. Раннее детство

Вере Мотяшовой 30 лет, она выросла в Азовском детском доме, сегодня работает там же врачом-диетологом.

— Нас в семье было 8 детей, я шестая по счету. Когда в 1993 году нас, младших, забрали в приют, мне было 5 лет, Наде 4, а Юре 2,5 года, он сидел у меня на руках. Его вначале увезли в Дом ребенка, а потом, когда подрос, перевели к нам. До сих пор он относится ко мне, как к маме.

Маму я помню не очень хорошо. Она пила, могла пропасть на несколько дней, потом ее приводили, она отсыпалась и опять уходила куда-то. Никакого тепла от нее я не помню. Лет в пять я уже понимала, что у нас мама не мама, и мне это было обидно. Зато у нас был папа! Вот он нас очень любил, и пусть не было денег и бытовые условия были не ахти, но он находил время: играл, кувыркался, возился. У нас был очень хороший папа.

Он работал на шахте. И поскольку из малышей я была старшая, то иногда он брал меня к себе на работу. Там было жарко, темно и пахло углем. Вокруг много людей, они меня чем-то угощали, я удивлялась, какие все добрые. Папа ходил на работу посменно, иногда мы, малышня, не выдерживали ожидания и шли по рельсам его встречать. Ничего не боялись.

Даже в ранних своих воспоминаниях я вижу себя с коляской, в которой уже лежит брат. В пять лет я могла поменять белье, отнести его старшей сестре, чтобы она постирала, дома для этого условий не было. Кухонька, комнатка очень маленькая: три кровати и две люльки, больше ничего. Ванны не было.

В пять лет готовить я еще не умела, но могла достать сковороду и разогреть то, что оставил нам папа. Он, когда возвращался со смены, всегда старался купить продуктов и наготовить впрок. Пусть это тушеная с луком капуста, картошка отварная, но было. Папа научил меня готовить самое простое блюдо — сырое куриное яйцо смешать с хлебом и подсолить. Это мы ели, если папы долго не было. И было так вкусно!

Мама по дому ничего не делала. Не работала нигде. Я даже не знаю, было ли у нее среднее образование. Года в три я уже понимала: если мама дома, а папа принес зарплату, деньги лежали обычно в кармане кофты, то надо кофту быстро спрятать, чтобы мама не нашла и не пропила всё. Иначе потом будет нечего есть.

Из хороших воспоминаний — как мы летом купались в старой ржавой ванне, она стояла у нас во дворе, наполняли водой и все туда залезали. А как-то на Новый год муж старшей сестры (он работал в кондитерском цехе) притащил в подарок ведро мармелада. Мы уселись вокруг этого ведра и ели-ели-ели! Это было счастье.

В детский дом мы попали потому, что старшая сестра, которая уже жила отдельно, обратилась к участковому. Тогда мне было очень обидно, но сейчас я понимаю, она поступила верно.
Когда приехал милицейский «бобик», мы сразу всё поняли. И побежали прятаться. Но нас нашли, забрали, и всю дорогу мы плакали.

Вера. Детский дом

— В детском доме я не могла понять, почему 120 человек живут сами, без родителей. Здание тогда было очень мрачным, угрюмым, все какое-то тяжелое.

В первые дни было страшно. Я очень переживала за сестру, за брата. Боялась, что их будут обижать. Но приняли нас хорошо, и со временем я успокоилась. Тут было тепло, сытно, чисто, друзья появились. Хотя каждый раз, когда заканчивались занятия, и я оставалась одна (я любила быть одна, специально искала укромные уголки), то сидела и думала: как там мама? как папа? Он же привык с нами жить, а теперь возвращается в пустой дом.

Папа несколько раз нас навещал, мы просились домой, но он говорил: «При первой возможности». Мама однажды приехала — я удивилась, что чистая и трезвая. Привезла карамельки и пряники. Плакала, обещала навести дома порядок и нас забрать. Но больше мы ее не видели.

В 2001-м папы не стало, я не знаю, где его могила. Мы с сестрами ездили искать, но не нашли, возможно, его похоронили как бездомного. Когда нас забрали, он какое-то время держался, а потом начал пить вместе с мамой. Сосед говорил, что в последний раз видел, как он шел по рельсам с работы. Возможно, поезд… Никто не знает.
Смерть папы стала для меня ударом. Воспитательница, видимо, хотела поддержать, рассказала, что, когда ее мама умерла, она часто видела рядом белое облако, а в нем лицо мамы. Я начала ждать облако. Но оно не появилось. И ни одного сна о папе тоже не было.

…А мама? Она жила так же, как и раньше. Ушла года четыре спустя. На ее похороны мы ездили.

В детском доме у нас были занятия, на которых мы разбирали жизнь «за территорией». Мне больше всего нравились уроки этикета, я даже книжку выпросила почитать. Как сервировать стол, как правильно благодарить, принимать гостей… Этот урок вела молодая красивая женщина. И я хотела быть на нее похожей. Тогда же решила, что буду врачом или учителем.

Помню урок, на котором обсуждали, что такое семья. Учительница говорила, что семья — это когда все хорошо, все любят друг друга, все счастливы. Но у меня был иной опыт, поэтому я подняла руку и сказала, что в семье бывает и по-другому: кто-то пьет, кто-то бьет. И все равно надо с этим жить и помогать друг другу. Учительница ответила, что мы говорим об идеальных семьях. Я стояла на своем: идеальных мало, а что делать другим? Как жить, когда мама пьет? И почему это происходит? Меня это очень задевало. Преподаватель сказала, что в жизни бывает всякое и люди иногда падают и слабеют. Моя мама ослабела, получается…

Отворилась дверь, и в комнату вбежали два обаятельных белобрысых мальчишки. Это Даниил и Ярослав, сыновья Мотяшовых. Затем вошел Константин, муж. Десять лет он ходит в море, сейчас служит первым помощником капитана на корабле дальнего плавания.

Константин сразу предупредил, что согласен на интервью при одном условии: я не буду в красках расписывать их нынешнюю жизнь.«Мы молоды, нам есть чего добиваться, но и куда падать тоже есть. И рядом примеры, когда люди после детского дома идут вверх, а потом резко вниз. Никто не знает, что будет дальше…»


Я согласилась. Мотяшов начал говорить.

Костя. Ранее детство

— В детский дом я попал из приюта. Мне было 8 лет. А до этого жил с мамой. Она была наркоманкой. У меня был старший брат и младшая сестра Маша, в честь бабушки ее назвали. Бабушка потом тоже, кстати, стала наркоманкой, мама ее подсадила. Баб Маша умерла от передоза во сне. Я к тому времени уже видел, как выглядит передоз, но у нее все прошло тихо, просто остановилось сердце. Я проснулся, а она рядом лежит, холодная.

Да, детство у меня было такое, что сейчас думаю, какая жесть! Как это можно было выдержать? Но когда ты маленький и в этом живешь, тебе это не кажется таким уж страшным.

Отца я видел один раз, издалека — когда его пересылали из «зоны» в «зону», мы специально ездили смотрели, как он перебегает. Типа свидание с отцом. Таким я его и запомнил.

Дядя тоже сидел. А когда вернулся и поселился у нас, то заразил младшую сестренку туберкулезом. Она умерла в три годика.

Себя я помню рано и помню много, но все такое… Даже Вере еще не все рассказал. Я видел, как жарят и варят наркотики, в шесть лет старался это повторить — игрался. Мы в Кулешовке жили, мать покупала у цыган наркоту, бодяжила ее с водой и продавала, на эту разницу мы покупали еду.

В доме постоянно были наркоманы. И я помню, что у меня тогда начало развиваться предчувствие: перед тем, как что-то случится, а случалось часто, у меня сильно билось сердце и внутри было нехорошо. Едем с мамой, помню, с комбината детского питания, она там работала, а меня аж колотит. Я маме говорю: «Дома что-то плохое будет». Она: «Да нет, тебе кажется». Приходим, а у нас в доме один наркоман душит подушкой другого. Ноги у того, что с подушкой, были в бутсах. Я это почему-то очень хорошо запомнил. А тот, второй, синий уже лежит, давно умер.
Маму тоже однажды ночью за дозу чуть не зарезали, я упал на колени, плачу: «Не надо!» А тот, что с ножом был, говорит: «Не бойся, пацан, я тебя не трону. Мать твою зарежу только». Тогда обошлось.

Но маму все равно убили, уже когда я был в детском доме. А у отца другая семья. Я очень долго искал его, но, когда уже бумажка с адресом была в руках, не поехал. Решил, что уже незачем.

Костя. Детский дом

— У нас дома жили двое пацанов. Братья, 5 и 6 лет. У нас — потому, что у них дома совсем все плохо было.
Когда нечего было делать, мы катались на электричках — до Ростова и обратно. Однажды ошиблись и сели на большой поезд. Едем-едем, долго едем, а места все незнакомые. Потом на нас обратила внимание проводница, передала милиции, и нас отправили почему-то во взрослый приемник-распределитель.

Там были здоровые мужики и мы с ними. Холодно очень, стены бетонные, заснуть невозможно, зубы стучат. Относились к нам не как к детям, очень грубо. И я не мог понять, почему: мы же ничего плохого не делали.
Я ждал маму. Но она не приезжала, вместо нее появилась мать тех двух братьев. Их забрала, а меня нет. Я ждал, плакал — никто не приезжал. Один мент хороший попался. Бутерброды мне носил, обещал домой к себе забрать. Мы с ним даже на поезде куда-то ехали, но потом он меня сдал в приют. Сказал: «Я бы и рад тебя забрать, но не могу — у тебя там с мамой что-то». Я ему: «Что с мамой?» — «Тебе потом расскажут».

Маму посадили тогда. А меня отправили в детский дом. Мне здесь было нормально.

Но детский дом — это как клеймо. Я почему не хотел все это афишировать? У меня на корабле никто не знает мою историю. Потому что, если случается что-то незаконное, сперва придут к детдомовцу или к малообеспеченному. И пусть потом выяснится, что ты не виноват, но слух уже пошел. Короче, это неприятно.

 — Какой вы запомнили жизнь в детском доме?
Вера: — Ее можно разделить на два периода: «до» и «после» Елены Александровны (Елена Байер, директор Азовского детского дома). «До» — это серые и унылые коридоры, комнаты и заплатки. Да, мы постоянно ставили заплатки. Ну-ка, один диван на 120 человек в коридоре? Он протирался, рвался — нас заставляли его зашивать. И мебель чинить заставляли, в воспитательных целях. Экономили на всем — от электричества до одежды. Нам выдавали три комплекта одинаковой одежды на год. С обувью было совсем плохо: давали дешевую, она быстро портилась. Я помню, как в сентябре шла в школу в дождь. Туфли раскисли и отвалился каблук. Я побоялась сказать, меня бы обвинили в том, что неаккуратная, выставили перед строем, позорили бы… Я тихо переобулась в старые туфли и носила их.

Константин: — А я любил ходить в гости к тем, кто жил в семьях. Там можно было нормально поесть. В детском доме была одна и та же еда. И поесть жареной картошки уже считалось за счастье. Сейчас тут все по-другому: и еда, и остальное. Крикнуть на детей теперь воспитателю нельзя. И дети другие. Елена Александровна иногда звонит: Костя, приди поговори с таким-то. Прихожу, а ему 13 лет, уже не изменишь — можно только помогать, направлять, курировать. Было такое, что сбежал один, я нашел его у бабушки. Бабушка в слезы, я говорю, да не заберу я его, просто поговорить хочу, не бойтесь. Вышел ко мне, поговорили, а он оказался умным пацаном, с математическими способностями, с компьютерами что-то там делает. Просто родился вот в такой семье, воспитала улица, характер уже не изменишь, но в хорошее русло направить, помочь образование получить — и все будет у него нормально.

— А правда, что дети в детском доме каждого пришедшего взрослого воспринимают как папу и маму?
Вера: — Нет. Я мамой и папой никого не называла. Некоторые, может, и называют, но только пока малыши. Детдомовские дети очень быстро взрослеют. Я помнила свою семью. И не завидовала тем, кого забирали, потому что ждала своих.

Константин: — Я тоже нет. Завидовать нечему. И когда смотришь по телеку, как родители и дети делят квартиры, думаешь: и зачем такая семья?.. Между прочим, меня тоже брали в семью, в Волгодонск. Семья была богатая. Мама — директор кафе, папа — серьезный человек. Они увидели, как я пел в приюте, и сразу забрали. Это было в 2000-м году. Ехали на их «десятке», я всю дорогу плакал, не знал, куда меня везут; потом собаку их случайно выпустил, стаффорда, он меня чуть не загрыз. Наверное, что-то еще я делал не то. И меня вернули через три месяца. Хотя я к ним уже привык, женщина очень хорошо ко мне относилась, попросила называть ее мамой, а потом всё…

— Как они вам объяснили возврат?
— Сказали, что брали только на летние каникулы, но мне было уже 10 лет, и я все понял. Тогда винил себя, думал, что они хотели идеального ребенка, а я таким быть не смог. Но сегодня я рад, что меня вернули. Уже тогда я понял, что попал к людям с деньгами, это могло бы испортить меня.

— Вы говорите, что с приходом Елены Александровны все поменялось. Что стало по-другому, кроме цвета стен?
Вера: — Она убрала дедовщину. И вообще жить в детском доме стало легче как-то, не так уныло.

Константин: — Ну, я не скажу, что раньше было так уж ужасно. Да, у нас были «смотрящие» из старших ребят. Они, как умели, следили за порядком. А как его еще поддерживать? Но соглашусь, когда пришла Елена Александровна, она осадила «смотрящих». Стало возможным прийти к директору и обсудить любую проблему.

— Что было самым трудным после детдома, в начале взрослой жизни?
Вера: — Я, когда вышла, очень боялась людей. Училась в Ростове, на естественнонаучном факультете пединститута, и первое время могла полчаса простоять на остановке — боялась спросить, как доехать. Или в подземных переходах на Ворошиловском или Буденновском ходила по кругу, на пары даже опаздывала, стеснялась узнать у людей, как выйти. Боялась договориться с преподавателем о пересдаче, да и просто открыто поговорить с сокурсниками. Почему? Не было уверенности в себе, в том, что я имею право быть такой же, как все. Нас же в детском доме никто почти не хвалил. Своих детей я стараюсь хвалить за каждую мелочь.

Константин: — Самое трудное после детского дома — это свобода. В детдоме ты живешь в постоянных запретах. А потом выходишь, у тебя переходный возраст, на кармане есть какие-то деньги, и тебе уже можно все то, что вчера было нельзя. Если у тебя есть хотя бы один родитель, он может повлиять, остановить, а если ты сирота — делай, что хочешь. Алкоголь, наркотики, общение с ворами и бандитами… Нет (улыбается в ответ на мой немой вопрос), я даже не курю.

 — У вас обоих достойное образование, а мне казалось, что выпускники детдомов обычно получают профессии попроще.
Вера: — Да, обычно нас после 9-го класса отправляют в ПТУ. С 200 рублями в кармане и сумкой вещей мы приезжаем из детского дома в общежитие. И начинается взрослая жизнь. Я очень боялась этого в детдоме и не хотела уходить — не знала, как там выживать. Мечтала закончить 11 классов, поступить в вуз, я же хорошо училась. Но раньше перспектив таких не было. И тут к нам приходит Елена Александровна и начинает направлять тех, кто хорошо учится, в вузы. Когда две старших девочки поступили, я успокоилась.

Константин: — Пацанов раньше отправляли в строительный колледж, другого пути не было. Но у Елены Александровны был индивидуальный подход. Сын у нее поступил в морской колледж имени Седова (сегодня ростовский институт водного транспорта), она посмотрела на меня и туда же отправила. Я ей благодарен. Когда сам окончил Седовку, то сразу шесть детдомовцев мы отправили на курсы подготовки матросов: троим я оплатил обучение, еще для троих деньги искала Елена Александровна. Из тех шестерых трое по сей день ходят в море. Ну, трое — это тоже результат.

— Вы скоро будете капитаном корабля дальнего плавания, так ведь?
Константин: — Ну, как скоро? Пока я только первый помощник.

Вера: — Будет, будет…

— У вас двое сыновей. Но опыта воспитания детей в семье не было. Как вы справлялись?
Вера: — Когда я только родила, к нам домой пришла Елена Александровна и показала все: как пеленать, кормить, укладывать. Я могла позвонить ей в любое время, и она всегда помогала.

Константин: — Даню я с детства воспитывал жестко. И он растет лидером, уже дважды выигрывал соревнования по тайскому боксу. А Ярик другой. Мы ждали девочку, УЗИ специально не смотрели, были уверены, что девочка. А родился мальчик, он другой, я даже крикнуть на него не могу. Учу пацанов главному — не обижаться и не уделять время всякой фигне, не связываться с ненужными людьми и не заниматься тем, что может принести вред. И еще учу стоять за себя. У нас в Седовке психолог была очень классная. Рассказывала, что к ней ходят здоровые мужики, бизнесмены, начальники, которые не могут ответить обидчику, потому что им с детства говорили: драться нельзя. У нас драться можно. Нельзя обижать девочек, слабых, а постоять за себя и за них нужно.

Вот вы спрашивали, чего важного у нас в детском доме не было. Не было поддержки близкого человека. Когда дети растут в семье, даже если что-то случилось: не поступили в институт, потеряли работу, — им есть к кому прийти, мама покормит, отец поддержит. У нас этого не было никогда. И главное, что нам дала Елена Александровна, — надежду, что она нас не бросит. Поддерживает всех до сих пор. Поначалу думал: зачем ей это? Потом узнал, что она из детского дома. А когда ты сам жил такой жизнью, то по-другому отзываешься, хочешь помочь, подарить надежду. Именно для этого я с вами и разговариваю — чтобы кто-то прочел, и ему наша история помогла не потеряться.

На просьбу рассказать ее историю Елена Байер отозвалась так: «Ой, да забудьте вы ее. Та история сделала меня серьезным человеком. И слава богу, что она произошла».

Чтобы все-таки прояснить, что произошло, расскажу коротко: когда девочке Лене было пять лет, а ее брату семь, мама их оставила в подъезде многоэтажки, а сама уехала строить БАМ. Дома оставить детей не могла: отец сильно пил и избивал домашних. Раннее детство Лена провела в больничной палате: за первые 5 лет жизни у нее было 18 переломов.

После 9 классов девушка работала швеей-мотористкой, затем был педколледж, Елена Александровна была учителем физкультуры, увлеклась наукой, защитила диссертацию, доросла до завуча — и 19 лет назад решилась возглавить детдом, который сегодня один из лучших в России. 80% выпускников Азовского детского дома получают высшее образование.

— Я очень патриотичный человек в том смысле, что благодарна своей стране, что она меня воспитала. И так же воспитываю своих детей. Сейчас открываю кафедру социальной педагогики в ДГТУ, где буду готовить «своих» преподавателей: сильных нравственно, с внутренним стержнем.

— Встречались ли вам в детдоме случайные люди? Вы увольняли кого-то из подчиненных за непрофессионализм?
— Чтобы выгоняла, такого не было, люди уходили сами — когда понимали, что мы не сработаемся. С ленивыми, нечестными и, самое главное, не любящими детей я общего языка найти не могу.

— У вас, наверное, есть истории детей, которые невозможно забыть?
— Есть. К сожалению, пятерых детей я похоронила. Они вышли из детского дома и началось: алкоголь, наркотики, бродяжничество. И человек шесть родителей, бомжами уже были к тому времени и алкоголиками, нашла и похоронила. Дети теперь ухаживают за этими могилами. Я считаю, что это правильно.

— Я сегодня у вашего детского дома видела на лавочке девочку-подростка и женщину. Очень на эту девочку похожую, но очень побитую жизнью. Из разговора поняла, что женщина делает ремонт. Видимо, ждет дочь домой.
— Вы видели маму, которая 11 лет отсидела за убийство, недавно вышла и навещает свою дочь. Но таких историй немного, всего процентов десять от общего числа. К малышам еще ездят, а подростки, они же сложные, уже никому не нужны. Я построила свою педагогическую систему — «Формирование жизнестойкости»: воспитать человека надо так, чтобы он рассчитывал только на себя и на свои ресурсы. Это здоровье, мотивация к получению образования, профессия, создание семьи. Что вообще требуется от взрослых в детдоме — сделать всё, чтобы дети выжили в новом для них большом мире и остались людьми.

— А вы сами, когда оказались «за территорией», к чему не были готовы?
— Я не умела общаться. Это главное. Не знала бытовых мелочей, не могла приготовить еду. На первые заработанные деньги купила золотое кольцо, которое мне было сто лет не нужно, а потом долго сидела впроголодь. Но я по характеру сильный человек, на этих ошибках училась. И поняла, что личность формирует социум. Мне с социумом повезло, и я стараюсь, чтобы моим детям тоже повезло. Чтобы они попали в благоприятную среду, в частности, в систему высшего образования. Чем выше по статусу учебное учреждение, тем больше вероятность, что его выпускник станет успешным человеком. Поэтому я выбрала морской колледж, там воспитывают мужчин правильно. И там я 15 человек отучила. А еще мои дети заканчивали в Ростове таможенную академию, педуниверситет, строительный, ДГТУ, в Рязани академию ФСИН и другие вузы.